Глубинное предпринимательство

Когда пандемийный предпринимательский (и венчурный) прилив 2020—2021 годов немного схлынул, стало понятно: мир становится менее приятным местом для желающих стать новыми Стивами Джобсами или хотя бы мало-мальски успешными технологическими предпринимателями. Да и просто предпринимателями с претензией на международные рынки.

Во-первых, к 2024 году все, кажется, смирились с тем, что геополитические трения и деглобализация экономики — ​это надолго; Международный валютный фонд даже запустил в обращение новый термин, описывающий экономические и политические реалии до 2020 года, — ​"гиперглобализация" (которая, надо понимать, была ­чем-то плохим; зато сейчас, в политических/экономических блоках, все будет хорошо и правильно).

Само собой, МВФ попросту пришлось это сделать, поскольку данные, предоставленные этим фондом, говорят сами за себя: за 2022−2023 годы объем торговли и прямых инвестиций между «проамериканскими» и «прокитайскими» странами снизился на 12−20 % (по сравнению с объемами торговли/инвестиций внутри блоков); доля Китая в импорте в США упала на 8 % (с 2017 года); практически сошла на нет торговля между условным Западом и Россией (без учета серых схем, естественно).

При этом у экономической фрагментации появился еще один важный аспект, прямо влияющий на технологическое предпринимательство: с 2022 года государства активно вводят ограничения для инвесторов — ​как для иностранных, так и для собственных (в части инвестиций за рубеж); за последние два года появилось больше инвестиционных ограничений, чем в 2014—2021 годах (по данным The Global Trade Alert). К 2024 году ожидаемые/заявленные объемы инвестиций условного Запада в Китай снизились на 70 %, а в Россию — ​на 98 % (по данным McKinsey).

Во-вторых, в полном соответствии с общим курсом движутся и национальные научно-­технологические/инновационные политики — ​приоритетами становятся секьюритизация, а также обеспечение научного, технологического и «продуктового» суверенитета. Практически все государственные программы и стратегии, связанные с наукой и технологиями, после 2020 года выстраиваются в логике безопасности и независимости: закон о чипах и науке, стратегия развития Национального научного фонда и все инициативы, связанные с «критическими технологиями», научно-­технологическая стратегия министерства обороны США; план на 14‑ю пятилетку и решения 14‑го созыва Собрания народных представителей в Китае; стратегии Германии в области развития науки, технологий и стартапов и пр.

В-третьих, это касается также венчурных инвестиций, особенно в США. Например, в феврале 2024 года наделало много шума расследование деятельности американских венчурных фирм в Китае: спецкомитет Конгресса США по стратегической «конкуренции» с Коммунистической партией Китая выпустил доклад, согласно которому пять венчурных фондов (Sequoia Capital China, GGV Capital и др.) вложили порядка $ 3 млрд в китайские компании, связанные с ВПК, в том числе $ 1,9 млрд в ИИ-компании и $ 1,2 млрд — ​в разработчиков/производителей микроэлектроники. Юридических последствий пока нет — ​в конце концов, инвестзапреты обратной силы не имеют, но тенденция весьма показательна.

Общемировая венчурная депрессия в этом контексте тоже не украшает ничью жизнь. В 2023 году практически все мировые центры венчурного капитала показали крайне посредственные результаты (особенно по сравнению с пандемийным бумом): США «провалились» на 41 %, Китай — ​на 22 %, Великобритания — ​на 37 %.

Первый квартал 2024 года тоже не дает поводов для оптимизма: объем венчурных инвестиций показал пятилетний минимум (порядка 75 $ млрд), количество новых сделок — ​как минимум четырехлетний (около 10 тыс.). И если бы не ИИ-хайп последних двух лет, показатели могли бы быть еще хуже: в условиях растущей неопределенности хорошо себя чувствуют только стартапы на самых ранних стадиях развития (посевные инвестиции, в отличие от остального венчура, в 2023 году заметно подросли).

На корпоративный венчур (он считается более стабильным, чем обычный, финансово ориентированный) надежда тоже слабая: в 2023 году приостановили свою деятельность 55 % корпоративных венчурных фондов (хотя бы одну сделку заключили 1,1 тыс. корпфондов, в 2022 году таких было 2,37 тыс.); абсолютное большинство фондов ужесточило требования к компаниям, претендующим на инвестиции. Первый квартал 2024 года также не блестящий: корпвенчур показал худшие результаты, начиная с 2019 года; рост инвестиций / количества сделок показала только Северная Америка.

И наконец, размонтирование мировой экономики и мирового же венчурного рынка сказывается на том, как действуют экосистемы поддержки инноваций / технологического предпринимательства. С учетом того, что перспективы привычного жизненного цикла стартапов — ​"от локальных посевных инвестиций до переезда в Кремниевую долину / иной глобальный венчурный центр" — ​сейчас глубоко не очевидны, есть подозрение, что в ближайшие годы мы увидим крен в сторону децентрализации инновационных экосистем и их пересборки под локальные/национальные цели развития и локальные же рынки.

(Кстати, отчасти эта тенденция уже заметна: в последние два года сменился профиль венчурных инвестиций; на фоне общего сокращения рынка венчурного капитала фонды начали активно инвестировать в производственные/промышленные проекты «на земле», в отличие от предыдущих 10+ лет, прошедших под знаком маркетплейсов и электронной торговли.)

Другие проблемы
Технологический суверенитет очень хорош в теории, но сложно и мучительно обеспечивается на практике. Многие страны рассматривают [технологическое] предпринимательство как одну из основ техсуверенитета и инновационного развития — ​например, это прямо постулируется в свежих научно-­технологических и стартап-­стратегиях Германии и Франции.

Но как только доходит до дела, оказывается, что — ​в условиях деглобализации и экономического огораживания — ​с предпринимательством «на местах», на национальном уровне, всё не то чтобы очень хорошо.

Во-первых, ни у кого в мире нет денег на «предпринимательскую» конкуренцию с США и Китаем, которые, по сути, замкнули на себя последние стадии финансирования жизненного цикла стартапов: на Соединенные Штаты приходится больше половины инвестиций в новые компании на поздних этапах развития (series C+ и так называемые мегараунды финансирования — ​от $ 100 млн); Китай аккумулирует еще порядка 20 % соответствующих денег. В 2023 году это стало особенно заметно: на фоне геополитической перетряски всего и вся самое большое сокращение «венчурных» денег произошло именно в секторе «поздних» инвестиций — ​по сравнению с 2021—2022 годами они рухнули больше чем вдвое (по данным платформы Dealroom).

Понятно, что не венчуром единым живы стартапы и скейлапы: за последние 10 лет доля венчурных инвесторов в общемировом объеме инвестиций в условно новые компании никогда не превышала 55 %, — ​но вопрос об источниках средств на капиталоемкие истории вроде масштабирования от этого менее острым не становится.

Во-вторых, национальный технологический суверенитет полностью зависит от нескольких групп критических технологий: ИИ, робототехника, биотехнологии, кванты и пр., — ​за редкими исключениями относящихся к так называемым глубоким технологиям (deep tech), требующим собственных, не совсем «венчурных» схем финансирования (большие деньги, большие сроки) и специфических экосистем. Которые могут позволить себе далеко не все — ​как с точки зрения денег, так и с точки зрения иных ресурсов (R&D, люди, крупные технологические компании и пр.).

Как и в «обычном» венчуре, абсолютное большинство инвестиций в глубокие технологии приходится на США и Китай (на некоторых направлениях вроде энергетики — ​еще и на ЕС); вложения остальных стран колеблются на уровне статистической погрешности.

В-третьих, логика суверенитета и секьюритизации в научно-­технологической сфере прямо транслируется на ВПК — ​и размывает границы между гражданскими и военными технологиями, начиная с беспилотников и заканчивая противодействием биологическим угрозам. Кто пострадает (а кто, наоборот, выиграет) от гражданско-­военного фьюжена, пока не очевидно.

С одной стороны, условно гражданские стартапы получают возможность сыграть на новом рынке и привлечь деньги, которые в условиях венчурного безрыбья вполне могут украсить жизнь. С другой, засветить свой продукт или технологию как ­что-то «с двой­ным назначением» автоматически означает замкнуться на национальном рынке или, в лучшем случае, на рынке отдельного геополитического блока. И если для стартапов из условных стран НАТО это может оказаться вполне рабочим вариантом (США все равно крупнейший в мире центр финансирования стартапов и заодно страна с очень строгой системой экспортного контроля, в которую включены почти 3 тыс. технологических и продуктовых позиций), то для остальных плюсы тесного сотрудничества с ВПК могут не перевесить минусы.

Весь этот клубок проблем уже вылился в ряд радикальных действий государств и, местами, венчурных фондов.

Если вкратце, трансформация работы с технологическим предпринимательством в сторону критических/глубоких технологий идет по трем основным линиям: развитие других типов а) инновационных экосистем в целом, б) фондов и в) университетов.

Другие экосистемы
Самая сложная история в части государственной поддержки техпредпринимательства — ​это сборка и/или развитие специализированных экосистем, ориентированных на развитие глубоких технологий и нишевых хайтек-­компаний.

Известный пример такой экосистемы — ​регион Эйндховен (Нидерланды); известность он получил благодаря спинофф-­активности компании Philips, из которой выросла ASML (мировой лидер в области разработки литографических установок для производства микроэлектроники).

Сейчас в регионе расположены без малого 6 тыс. технологических компаний и исследовательских организаций, на него приходятся 25 % всех корпоративных инвестиций в R&D Нидерландов и самое большое количество патентов на душу населения в мире; компании и исследовательские центры Эйндховена специализируются на микроэлектронике, новых материалах и химии, электробатареях и других глубоких технологиях.

Основные компоненты deeptech-­экосистемы Эйндховена:

• компании, уже создавшие продукты в deep tech (ASML, NXP, VDL, Signify, Prodrive Technologies и др.);
• фонды, работающие по модели venture building (HighTechXL);
• специализированные венчурные фонды, технологические брокеры и пр. (EIT Digital, ARTEMIS, ITEA, HighTech NL);
• специализированные научно-­исследовательские центры (Holst Centre, Netherlands Organization for Applied Scientific Research, Dutch Institute for Fundamental Energy Research и др.), выступающие, в числе прочего, операторами научно-­технологических программ и управляющие крупными портфелями IP;
• инженерно-­технологические университеты (Технический университет Эйндховена, Fontys Hogescholen);
• система кампусов (специфических локаций, где сосредоточены научно-­технологические центры и компании): кампус Технического университета, Automotive Campus, Strijp-­S, Brainport Industries Campus и самый известный из них High Tech Campus Eindhoven.

Как это всегда бывает с успешными экосистемами, реплицировать опыт Эйндховена довольно сложно, если вообще возможно: его deeptech-­экосистема складывалась десятилетиями (а колледж, ставший впоследствии Техническим университетом, был основан еще в 1956 году), и, кроме того, у экосистемы был двигатель прогресса в лице корпорации Philips.

Но, как минимум, можно ориентироваться на несколько тактико-­технических экосистемных характеристик:

• локальность: экосистема опирается на далеко не самый населенный регион Нидерландов (230+ тыс. человек — ​менее 5 % населения страны);
• ориентация на потребность рынка by design: экосистема Эйндховена создавалась на ­стыке корпоративной стратегии (Philips, «высаживавшая» на территорию свои спин-оффы в области электроники) и региональных стратегий (специальные программы, ориентированные на развитие хайтек-­деятельности на ­территории: Stimulus и Horizon; фонд Brainport и пр.);
• опора на масштабную «физическую» инфраструктуру, необходимую для создания и тестирования технологий в областях специализации экосистемы; например, только по направлению новых производственных технологий в Эйндховене работают 32 профильные лаборатории (в том числе контрактные);
• высокая селективность: управляющая компания High Tech Campus Eindhoven отказывает потенциальным компаниям-­резидентам в размещении, если их профиль не соответствует «входным требованиям» (работа с глубокими технологиями, специализация в профильной для кампуса области и пр.); а также может отказать компаниям в продлении аренды, если те перестают соответствовать требованиям (как, например, случилось в 2009 году с компанией Liquavista);
• совместные инвестиции компаний и государства в венчуростроение (венчуростроительный HighTechXL финансируют ASML, Philips и другие компании Эйндховена) и deeptech-­фонды (фонд DeepTechXL на € 250 млн создан министерством экономики и климата Нидерландов совместно с фондом Invest-­NL), хотя бы отчасти решающие проблему дотягивания стартапов в глубоких технологиях до TRL‑6;
• опережающие инвестиции в кадры. Самая заметная проблема Эйндховена как экосистемы — ​дефицит людей, причем как предпринимателей, так и линейных сотрудников для компаний (инженеров, технологов, исследователей и пр.). Вследствие того, что базовая специализация региона — ​микроэлектроника всех родов и видов, нехватка кадров стала проблемой национального уровня, так что в марте 2024 года правительству Нидерландов пришлось одобрить план развития Эйндховена на € 2,5 млрд, большая часть которых уйдет на строительство доступного жилья (для специалистов и студентов), проекты в сфере транспорта и мобильности (чтобы туда можно было добраться) и развитие профильного, «чип-ориентированного» технического образования.

Для суверенизации и секьюритизации необходимо, во‑первых, чтобы хотя бы некоторые национальные инновационные экосистемы создавались/развивались как ориентированные на deep tech; во‑вторых, перераспределение инвестиций между условными «национальными» и региональными/локальными экосистемами. Просто потому, что в противном случае никакая «опора на собственные силы» в китайском духе невозможна: в ­сколько-­нибудь значимых странах мира интеллектуальный, научный и предпринимательский капитал, как правило, не сосредоточен в одном месте (например, в столице).

В некоторых странах инвестиционный дрейф в сторону региональных/локальных экосистем уже идет. Например, с 2019 года заметный рост показывают локальные инновационные экосистемы Великобритании: Лондон, много лет бывший национальным лидером не только по объемам венчурных инвестиций (стабильно больше половины), но и по темпам их роста, в последние пять лет фактически стагнирует, зато заметную динамику показывают Глазго, Бристоль и Белфаст, в том числе по инвестициям поздних стадий (С+).

Другие фонды
Помимо общих инновационно-­экосистемных проблем и задач, государства прицельно работают с финансированием deep tech’а и скейлапов, в первую очередь — ​создавая венчурные фонды с государственным участием.

Самые заметные инициативы в этой части реализуются в Евросоюзе — ​как на общеевропейском уровне, так и в отдельных странах. Европейский инвестиционный фонд обсуждает создание нескольких венчурных фондов, которые могли бы инвестировать в стартапы на поздних стадиях развития (те самые C+); Германия заметно трансформировала систему фондов с государственным участием (созданы венчурный фонд DeepTech & Climate, линейки финансирования глубоких технологий и скейл­апов выделены в нескольких существующих); во Франции реализуется программа масштабирования деятельности стартапов French Tech 2030.

(Внимание европейских коллег к deep tech’у и скейлапам не случайно: ЕС пытается решить проблему финансирования поздних стадий уже много лет, и, поскольку уговоры частных инвесторов не помогли, государствам приходится вкладываться в «критический» deep tech и профильные стартапы.)

Однако в случае deep tech’а есть сюжет, в ­каком-то смысле более сложный, чем нехватка денег и неготовность фондов ими рисковать. Сложность глубоких технологий такова, что а) источников этих технологий (IP, идеи и пр.) очень мало, и бо́льшая их часть сосредоточена в научных институциях (исследовательских центрах, университетах), б) исследовательские команды, «дошедшие» до этих технологий, не могут сделать из них бизнес (и чаще всего не должны, потому что превращение из прекрасного ученого в посредственного предпринимателя — ​сомнительная карьера).

Поэтому венчурные фонды, намеренные работать с глубокими технологиями, вынуждены полностью менять модель своей деятельности и заниматься не столько инвестициями в логике «потом перепродадим», сколько венчуростроением (venture building).

Характерный пример такой трансформации — ​то, что случилось с фондом HighTechXL, работающим в уже упомянутом Эйндховене с его обширной deep-tech-индустрией.

Фонд HighTechXL в 2014 году учредили УК High Tech Campus Eindhoven, Philips, ASML, TNO (крупный контрактный исследовательский центр) и Агентство развития региона Брабант (BOM); изначально он работал как классический венчур с элементами акселератора: найти и привлечь перспективную компанию, прокачать, проинвестировать, надеяться на успешный экзит. Но через несколько лет стало понятно, что для глубоких технологий обычный венчурный подход, списанный с IT и «цифровых» фондов, не годится: предпринимателей с нужной технологической экспертизой попросту нет, технологии и продукты слишком сложны (в том числе с точки зрения встраивания в и без того сложные технологические цепочки/цепочки поставок), а окупается все это намного дольше, чем может себе позволить классический венчурный фонд.

В результате в 2018 году HighTechXL ­перешел к венчуростроительной модели, построенной на четырех основных блоках деятельности:

• Скаутинг технологий. Специальная команда «техноскаутов» работает с сетью технологических партнеров фонда и отбирает технологии с высоким потенциалом коммерциализации, причем практически исключительно в b2b. В сеть «источников технологий» входят, ни много ни мало, ЦЕРН, Philips, Технический университет Эйндховена, Университет Копенгагена и еще порядка 10 исследовательских центров и технологических компаний.
• Глобальный рекрутинг людей и создание предпринимательских команд, нацеленных на бизнес/продукты на основе этих технологий. Поскольку одна из основных проблем Эйндховена как территории — ​дефицит кадров, в HighTechXL команды формируются в ручном режиме: рекрутеры буквально охотятся за головами по всему миру, делая высококлассным «нишевым» предпринимателям, инженерам и исследователям предложения, от которых невозможно отказаться. Подбор «линейных» сотрудников ведется проще: позиции, не требующие исключительных навыков, закрывают, размещая вакансии и просеивая кандидатов через «сито» автоматизированной оценки навыков и, на последней стадии, очных интервью. Акселерация продуктов/бизнесов во многом похожа на классические акселерационные программы: менторинг, воркшопы, питч-тренинги, поддержка пиара (вплоть до обучения съемке видео) и пр. Основное ее отличие от обычных акселераторов — ​заметный акцент на постоянном взаимодействии с условными экспертами, в первую очередь — ​представителями компаний — ​потенциальных заказчиков, способных сразу же дать обратную связь по поводу продуктовых идей, а также с потенциальными поставщиками компонентов, юристами и пр.
• Поддержка и развитие сети локальных партнеров (Eindhoven Startup Alliance Network), в основном — ​из числа исследовательских организаций и технологических компаний, дающих предпринимательским командам HighTechXL доступ к инфраструктуре (в основном для создания/тестирования прототипов) и к рыночной экспертизе, в духе «не стоит; не нужно; а вот это попробуйте».
• Финансирование. Изначально HighTechXL тестировал гипотезу «доверительного инвестирования» на основе, страшно сказать, блокчейна, но инвесторам эта идея не зашла, и все остановились на создании инвестфонда DeepTechXL (2022). Что характерно, DeepTechXL — ​"вечнозеленый" фонд полного цикла: он инвестирует в компании на всех стадиях, от допосевной до С (включительно).

Финансовые и стартап-­результаты деятельности HighTechXL пока сложно оценить: его успешность будет понятна примерно к 2030 году, в силу того, что жизненный цикл deep-tech-компаний куда длиннее, чем у «цифровых» и потребительских стартапов. Скажем лишь, что в 2023 году из 26 компаний, профинансированных после смены модели, работали 18; выживаемость не такая большая, как у венчуростроителей, работающих в других технологических областях, но все равно выше, чем стандартные для акселераторов 10 %.

Другие университеты
Кадровые и технологические проблемы deep tech’а, естественно, прямо влияют на университеты как ключевые компоненты инновационных экосистем. Это влияние наиболее заметно в сложившихся экосистемах, например, в том же Эйндховене.

Ключевое для региона учебное заведение — ​Технический университет Эйндховена (TU/e) — ​стабильно входит если не в мировой топ‑100, то в топ‑150 точно (по версии рейтинга QS); в университете обучается порядка 12 тыс. студентов (7 тыс. — ​в бакалавриате, еще 5 тыс. — ​на магистерских программах), абсолютное большинство — ​по инженерным программам. Устойчивые позиции и приличная репутация, как ни странно, не мешают TU/e думать о своем deep-tech-будущем и меняться в эту сторону.

В частности, в начале 2020‑х университет начал последовательную трансформацию всех аспектов своей деятельности. Связано это не с любовью к изменениям, а с тем, что руководство университета ожидает тектонических сдвигов во всех областях, важных для TU/e. В частности, к 2030 году:

• кардинально изменится профессиональная позиция «инженера»: через 7−10 лет инженеры будут, во‑первых, искать решения проблем, а не разрабатывать высокотехнологичные шестеренки по ТЗ; во‑вторых, подбирать решения исходя из нужд пользователей, а также из конфигурации существующих [над]систем и архитектур, а не из инженерных представлений о прекрасном. И всё это — ​особенно в условиях галопирующего научно-­технического прогресса и deep tech-контекста — ​сильно меняет требования к набору навыков и компетенций, которые должен давать университет;
• сильно диверсифицируется «входящий» поток студентов — ​с точек зрения как географии (кто и откуда будет приезжать), так и демографии (обучение в течение всей жизни: студенты в возрасте от 18 до условных 80), и опыта, и рабочего бэкграунда, и собственно образовательных целей;
• изменится научный/исследовательский ландшафт, особенно с точки зрения форматов организации научного процесса (в ЕС): фундаментальные исследования сдвинутся в сторону крупных частно-­государственных консорциумов национального и международного уровня, которые будут работать «от проблем», стоящих перед экономикой, обществом и пр. (в Нидерландах этот сдвиг уже идет: национальная политика в области науки и технологий активно использует механизм консорциумов такого типа). И, конечно же, на первый план выйдет междисциплинарность;
• наконец, в Эйндховене прибавится примерно 70 тыс. рабочих мест, в основном в крупных deep tech-компаниях (VDL, DAF, ASML, NXP, ProDriv и др.). Соответственно, TU/e принял решение подстелить соломку заранее и полностью изменить подход к обучению инженеров, в том числе:
• перейти от «проектного» обучения (участия студентов в разработческих проектах) к «проблемному» (challenge-­based), в рамках которого будущие инженеры ищут технологические решения конкретных проблем индустрий/потребителей и делают это в мультидисциплинарных командах (инженеры, исследователи, дизайнеры и пр. из разных индустрий), а не просто участвуют в линейном проектировании;
• включать инженеров в крупные междисциплинарные исследовательские программы на базе шести новых «фундаментальных» институтов TU/e, ведущих так называемые фронтирные исследования: «умные» материалы и процессы, сверхсложные высокотехнологичные системы, биоинжиниринг для медицины, возобновляемая энергетика, ИИ и data-интенсивные системы, человекоцентричные системы и среды. Подключение инженеров к фундаментальным исследованиям, как предполагается, даст: а) понимание передовых технологий, еще не дошедших до TRL‑3 и потому «незаметных» для рынка, б) опыт работы с учеными, в) возможность заняться коммерциализацией технологий (при желании). (С учетом того, какое количество deep tech-компаний вышли из европейских университетов, ход очень рациональный.);

• ввести полностью индивидуализированные образовательные траектории, учитывающие: а) исходный образовательный и рабочий бэкграунд тех, кто пришел учиться (общие знания, профессиональные навыки, область/индустрия специализации и пр.), б) практические проблемы, над решением которых работают студенты (подбор материалов/модулей/новых навыков, облегчающих этот процесс), в) личные образовательные предпочтения студентов, в том числе с точки зрения формата контента (текст, аудио, видео; синхронное/асинхронное обучение и пр.). Причем «образовательная траектория» — ​это не профиль студента, в который «рекомендательный» ИИ случайным образом подтягивает предложения курсов и модулей; это сверхгибкая контент-­среда, навигацию в которой осуществляет сам студент, получая нужную информацию «точно в срок». (Для технического университета это в ­каком-то смысле радикальное новшество: TU/e практически полностью отказывается от подхода «мы знаем, чему надо учить студентов», ну потому что в реальности ни у одного университета, конечно же, нет никакого способа это узнать, и никакие самые сложные цифровые платформы с тестированием навыков, анализом кредитов и пр. тут не помогут. Но признать это и заявить о переходе от teaching к learning на основе личной мотивации могут позволить себе только очень именитые университеты. И TU/e на это таки решился, спасибо ему большое!);
• обновить инфраструктуру для «проблемного» обучения: создать сеть так называемых живых лабораторий (living labs), работающих с проблемами компаний/индустрий; расширить TU/e Innovation Space (по сути, огромный фаблаб, на базе которого реализуются курсы challenge-­based learning; сегодня на базе IS работают около 40 студенческих команд — ​650+ человек решают проблемы/задачи, выданные сетью индустриальных и исследовательских партнеров университета).

Если коротко, TU/e собирается готовить инженеров так, чтобы они: а) разбирались не только в мейнстримных (уже имеющихся на рынке) технологиях, но и во всем многообразии потенциальных технологий и продуктов; б) понимали не только инженерную составляющую продуктовой деятельности, но и рыночную (запросы пользователей; проблемы, решаемые продуктом, и т. д.).

… И другая Россия
Российская ситуация с deep tech’ом и связанным с ним предпринимательством во многом напоминает общемировую. Заявлена цель: достижение технологического суверенитета, основанного на развитии «сквозных» технологий (большинство их как раз относится к deep tech’у); законодательно закреплен термин «малая технологическая компания», что, теоретически, должно помочь упорядочить меры поддержки этих компаний; в «Концепции технологического развития до 2030 года» объявлено: институты развития получат «право на риск», что позволит им более гибко инвестировать в компании класса «высокий риск, высокая прибыль».

(Как и в остальном мире, все эти заявления делаются на фоне жесткого кризиса на ­венчурном рынке, который в России уже два года пребывает в состоянии клинической смерти.)

Кое-что из перечисленного уже реализуется, в том числе федеральные инициативы, прямо связанные с развитием deep tech’а по модели «венчуростроения», опирающиеся на научно-­исследовательские организации как источники технологий / IP и позволяющие проактивно собирать бизнес-­команды. По этому принципу работает, например, «Платформа университетского технологического предпринимательства» (стартап-­студии в университетах, ориентированные преимущественно на сквозные и критические технологии и приоритеты технологического развития России). Кроме того, с глубокими технологиями профессионально работают, как минимум, два российских венчурных фонда: «Восход» и Фонд инфраструктурных и образовательных программ ­РОСНАНО.

Но с точки зрения «большой» государственной политики и долгосрочного развития пока не сделан самый важный шаг: deep tech и связанное с ним предпринимательство не «собраны» как специфический объект управления, в первую очередь, на федеральном уровне. А это означает: нет оснований развивать специализированные экосистемы, нормально выстраивать деятельность профильных венчурных фондов / институтов развития — ​и заодно хотя бы частично трансформировать деятельность университетов (например, обеспечить создание и реализацию «технических» образовательных программ, которые позволят готовить не «инженеров», а «инженеров, способных решать проблемы, не имеющие решения»).

Конечно, можно надеяться, что всех спасут корпорации, которым поручено развитие сквозных технологий, [предварительно] определенных «Концепцией технологического развития до 2030 года». Но надежда эта сугубо теоретическая: не очень понятно, каким образом компании должны делать продукты на основе deep tech’а, если для этого не созданы нормальные институциональные и регуляторные условия. Не говоря уже о сомнительной результативности опоры на корпорации: как показывает опыт всех зарубежных коллег и конкурентов, от Великобритании до Китая, для развития deep tech’а корпораций недостаточно; нужно deep tech-предпринимательство.

Иначе, к сожалению, не сработает.