Три суверенитета
ОБЗОР / #9 ДЕКАБРЬ 2023
Текст: Наталия АНДРЕЕВА / Иллюстрация: Кирилл ФИЛОНОВ
2023 год оказался турбулентным не только в геополитическом смысле — мировые технологические рынки тоже изрядно лихорадило. Тотальная «суверенизация», кризис венчурного финансирования; бум генеративного ИИ и больших языковых моделей, сильно похожий на пир во время чумы; эскалация международной «борьбы на технологическом поле» — попробуем разобраться, что из всего этого смоют волны какого-нибудь очередного хайпа, а что останется с нами и в следующем году.
Суверенитет развития
Пожалуй, главное глобальное слово 2023 года — «фрагментация». Именно геоэкономическая фрагментация больше всего волнует мировую закулису в лице международных институтов развития класса МВФ и WEF. Коллеги из МВФ, в частности, ожидают, что в ближайшие годы торговые ограничения, санкции и прочие интересные инициативы национальных правительств обойдутся условному «миру» в сумму порядка $ 7,4 трлн — 7 % годового ВВП, минус совокупный ВВП Франции и Германии (ну, или три ВВП Африки южнее Сахары).
С экономической фрагментацией связан целый спектр опасений. Одно из основных — кардинальное усложнение «зеленого перехода», причем не из-за глобальной разобщенности, а исключительно в связи с недоступностью критических для этого перехода полезных ископаемых: если мир продолжит фрагментироваться с нынешней скоростью, то, по оценке того же МВФ, к 2030 году инвестиции в возобновляемую энергетику и прочие технологии энергетического перехода могут сократиться на треть. Сейчас, по официальным данным, США полностью зависят от импорта как минимум 14 видов полезных ископаемых, а ЕС на 98 % зависит от Китая в части редкоземельных элементов.
Помимо «зеленого перехода» вызывают тревогу: судьба чуть менее чем всех товаров широкого потребления — опять же из-за высокой концентрации рынков полезных ископаемых (три страны — крупнейших экспортера дают порядка 70 % мирового объема этих ископаемых); а также ожидаемые рост/волатильность цен, макроэкономические последствия для стран — поставщиков этих товаров и пр. Больше всего от волатильности пострадают страны с самыми низкими доходами (по расчетам МВФ, они могут потерять до 1,5 % ВВП в год), но это никого не волнует.
Пожалуй, главное глобальное слово 2023 года — «фрагментация». Именно геоэкономическая фрагментация больше всего волнует мировую закулису в лице международных институтов развития класса МВФ и WEF. Коллеги из МВФ, в частности, ожидают, что в ближайшие годы торговые ограничения, санкции и прочие интересные инициативы национальных правительств обойдутся условному «миру» в сумму порядка $ 7,4 трлн — 7 % годового ВВП, минус совокупный ВВП Франции и Германии (ну, или три ВВП Африки южнее Сахары).
С экономической фрагментацией связан целый спектр опасений. Одно из основных — кардинальное усложнение «зеленого перехода», причем не из-за глобальной разобщенности, а исключительно в связи с недоступностью критических для этого перехода полезных ископаемых: если мир продолжит фрагментироваться с нынешней скоростью, то, по оценке того же МВФ, к 2030 году инвестиции в возобновляемую энергетику и прочие технологии энергетического перехода могут сократиться на треть. Сейчас, по официальным данным, США полностью зависят от импорта как минимум 14 видов полезных ископаемых, а ЕС на 98 % зависит от Китая в части редкоземельных элементов.
Помимо «зеленого перехода» вызывают тревогу: судьба чуть менее чем всех товаров широкого потребления — опять же из-за высокой концентрации рынков полезных ископаемых (три страны — крупнейших экспортера дают порядка 70 % мирового объема этих ископаемых); а также ожидаемые рост/волатильность цен, макроэкономические последствия для стран — поставщиков этих товаров и пр. Больше всего от волатильности пострадают страны с самыми низкими доходами (по расчетам МВФ, они могут потерять до 1,5 % ВВП в год), но это никого не волнует.
Динамика экономической фрагментации: количество торговых барьеров, появляющихся в разных областях
В этих условиях всё хуже себя чувствуют международные институты развития (поскольку их финансовые/бизнес-модели создавались для гораздо менее интересных времен), глобальные корпорации ударяются в регионализацию (например, по данным McKinsey, 45 % ТНК планируют трансформировать цепочки поставок в пользу локальных поставщиков), а государства волей-неволей начинают задумываться над тем, как жить и что делать. Соответственно, они активно апробируют новые форматы и модели развития, в первую очередь, в логике «нам все равно, как вы это сделаете; главное — дайте нужный результат».
Во-первых, наконец-то получил «зеленый свет» условный экспериментальный подход, предполагающий быструю апробацию форматов развития и принятие решений о масштабировании форматов или отказе от их использования. Один из самых свежих примеров такого рода — пул экспериментальных инициатив Национального научного фонда США (NSF): в 2023 году он начал эксперименты по подготовке предпринимателей (Entrepreneurial Training Pilot и NextCorps Pilot) из числа ученых, а также акселерации и быстрой трансляции результатов исследований в биотехе (NobleReach Emerge Pilot).
(Строго говоря, ровно в этой логике уже много десятилетий действует Китай: управленческие и экономические эксперименты, проводимые в этой стране, давно стали типичным примером «доказательной политики»; однако сама система жестко контролируемых экспериментов является производной «проникающей» бюрократии и довольно специфической — по евроамериканским меркам — системы государственного управления.)
Во-вторых, государства делают программы поддержки и развития более гибкими. В первую очередь это касается институтов развития (национальные банки развития и аналогичные структуры), которые — на фоне мультикризисов, ужасов ковида, инфляции и пр. — вынуждены заливать деньгами очередные пожары и рыночные провалы; поэтому они, как правило, дрейфуют в сторону так называемого гибкого мандата, когда форматы и направления финансирования меняются в зависимости от конъюнктуры проблем. Порядка 30 % национальных банков развития уже работают по этой модели; высока вероятность, что в ближайшие годы она станет еще более популярной.
В-третьих, государства вынуждены повышать собственную прозрачность и работать с «общественной подотчетностью», хотя бы местами: с учетом ширящегося глобального кризиса доверия к институтам всех родов и видов, прозрачность [или хотя бы ее видимость] — один из способов удержать население от резких телодвижений.
Одно из наиболее характерных направлений повышения прозрачности — различные инициативы, связанные со сбором данных и цифровыми технологиями: программы обеспечения публичной доступности информации об установленных в городах сенсорах/датчиках, собирающих данные о ничего не подозревающих гражданах, в Нидерландах, Сингапуре, Южной Корее и еще ряде стран; публикация информации об алгоритмах, используемых при принятии государственных решений (стандарт «алгоритмической прозрачности», принятый в Великобритании) и пр.
Примерно в этом же залоге государства «пересобирают» форматы оценки бюджетных инвестиций в различные направления, включая инфраструктуры, социальные программы и научно-технологическое развитие (специальная программа Национального научного фонда США по оценке и прогнозированию того, как инвестиции в технологии скажутся на экономическом развитии и вообще счастье человеческом; проекты партисипаторной оценки технологий и R&D и др.).
Одной из основных метрик оценки государственных инвестиций в R&D становится уровень технологической независимости в части критических и новых технологий, он же пресловутый технологический суверенитет.
Технологический суверенитет
Вообще, конечно, секьюритизация научно-технологического развития не выходит из моды уже несколько лет: за последние три года только в странах ОЭСР началась реализация 60 с лишним программ и проектов, связанных с научно-технологическим развитием для национальной безопасности, понимаемой в самом широком смысле (безопасность экономическая, социальная, военная, информационная и пр.).
Но даже на этом фоне то, что происходило в части «технологического суверенитета» в 2023 году, сильно напоминает атомную и космическую гонки 1950−1960‑х.
Самый заметный крен в сторону секьюритизации и суверенности технологий произошел в США.
В самом начале года Государственный департамент США создал специализированный Офис по критическим и новым технологиям (Office of the Special Envoy for Critical and Emerging Technology), призванный следить за тем, что происходит у коллег и конкурентов США на технологических фронтах, связанных с биотехом, ИИ, квантовыми технологиями и пр., и выстраивать соответствующую политику по отношению к этим коллегам и конкурентам.
Примерно этой же логике следуют два самых значимых (после Science and Chips Act 2022 года) документа, связанных с научно-технологическим развитием и безопасностью Соединенных Штатов: Стратегия научно-технологического развития для нужд национальной обороны [США] и Стратегия кибербезопасности США.
В первом документе прямым текстом говорится, что технологическое развитие с его запредельными темпами и непредсказуемостью — едва ли не главный вызов для министерства обороны США.
Во-первых, уже нельзя действовать по привычной схеме «собственные R&D + собственный инжиниринг + пул проверенных поставщиков»: министерству придется работать чуть менее чем со всем коммерческим сектором, от технологических гигантов до стартапов. Иначе слишком велики риски пропустить или технологическую революцию, или «разрушительные» (disruptive) технологии, или очередные технологии двойного назначения (их никто не планировал делать таковыми, но нехорошие люди додумались использовать их в своих нехороших целях).
Во-вторых, технологическое развитие заметно расширяет спектр потенциальных угроз для страны: кибербезопасность и кибератаки, безопасность цепочек поставок, биологические угрозы и пр., не считая «традиционных» военных/оборонных технологий. И обо всем этом тоже приходится думать — ну, и финансировать, конечно же. Ровно поэтому в перечень критических оборонных технологий включены практически все технологические направления, считающиеся «критическими» для условных гражданских рынков: био- и квантовые технологии, новые материалы, нормальный ИИ и пр.
(Собственно, в министерстве обороны США уже создан и действует специализированный департамент, отвечающий за мониторинг и соблюдение мер безопасности, связанных с критическими и новыми технологиями, которые потенциально могут быть применены для нужд национальной обороны, — Science and Technology Program Protection.)
Ну, и для пущей оборонительности в области технологического развития в 2023 году группа американских сенаторов внесла в Сенат предложение о превентивном ограничении деятельности потенциально вредоносных зарубежных платформ, технологических продуктов и пр. в США (Restricting the Emergence of Security Threats that Risk Information and Communications Technology [RESTRICT] Act). Он направлен, в первую очередь, против платформ и продуктов из братского Китая, «контролируемых Коммунистической партией». Акт пока не прошел — его раскритиковали и демократы, и республиканцы, но сама инициатива очень в духе времени.
Во-первых, наконец-то получил «зеленый свет» условный экспериментальный подход, предполагающий быструю апробацию форматов развития и принятие решений о масштабировании форматов или отказе от их использования. Один из самых свежих примеров такого рода — пул экспериментальных инициатив Национального научного фонда США (NSF): в 2023 году он начал эксперименты по подготовке предпринимателей (Entrepreneurial Training Pilot и NextCorps Pilot) из числа ученых, а также акселерации и быстрой трансляции результатов исследований в биотехе (NobleReach Emerge Pilot).
(Строго говоря, ровно в этой логике уже много десятилетий действует Китай: управленческие и экономические эксперименты, проводимые в этой стране, давно стали типичным примером «доказательной политики»; однако сама система жестко контролируемых экспериментов является производной «проникающей» бюрократии и довольно специфической — по евроамериканским меркам — системы государственного управления.)
Во-вторых, государства делают программы поддержки и развития более гибкими. В первую очередь это касается институтов развития (национальные банки развития и аналогичные структуры), которые — на фоне мультикризисов, ужасов ковида, инфляции и пр. — вынуждены заливать деньгами очередные пожары и рыночные провалы; поэтому они, как правило, дрейфуют в сторону так называемого гибкого мандата, когда форматы и направления финансирования меняются в зависимости от конъюнктуры проблем. Порядка 30 % национальных банков развития уже работают по этой модели; высока вероятность, что в ближайшие годы она станет еще более популярной.
В-третьих, государства вынуждены повышать собственную прозрачность и работать с «общественной подотчетностью», хотя бы местами: с учетом ширящегося глобального кризиса доверия к институтам всех родов и видов, прозрачность [или хотя бы ее видимость] — один из способов удержать население от резких телодвижений.
Одно из наиболее характерных направлений повышения прозрачности — различные инициативы, связанные со сбором данных и цифровыми технологиями: программы обеспечения публичной доступности информации об установленных в городах сенсорах/датчиках, собирающих данные о ничего не подозревающих гражданах, в Нидерландах, Сингапуре, Южной Корее и еще ряде стран; публикация информации об алгоритмах, используемых при принятии государственных решений (стандарт «алгоритмической прозрачности», принятый в Великобритании) и пр.
Примерно в этом же залоге государства «пересобирают» форматы оценки бюджетных инвестиций в различные направления, включая инфраструктуры, социальные программы и научно-технологическое развитие (специальная программа Национального научного фонда США по оценке и прогнозированию того, как инвестиции в технологии скажутся на экономическом развитии и вообще счастье человеческом; проекты партисипаторной оценки технологий и R&D и др.).
Одной из основных метрик оценки государственных инвестиций в R&D становится уровень технологической независимости в части критических и новых технологий, он же пресловутый технологический суверенитет.
Технологический суверенитет
Вообще, конечно, секьюритизация научно-технологического развития не выходит из моды уже несколько лет: за последние три года только в странах ОЭСР началась реализация 60 с лишним программ и проектов, связанных с научно-технологическим развитием для национальной безопасности, понимаемой в самом широком смысле (безопасность экономическая, социальная, военная, информационная и пр.).
Но даже на этом фоне то, что происходило в части «технологического суверенитета» в 2023 году, сильно напоминает атомную и космическую гонки 1950−1960‑х.
Самый заметный крен в сторону секьюритизации и суверенности технологий произошел в США.
В самом начале года Государственный департамент США создал специализированный Офис по критическим и новым технологиям (Office of the Special Envoy for Critical and Emerging Technology), призванный следить за тем, что происходит у коллег и конкурентов США на технологических фронтах, связанных с биотехом, ИИ, квантовыми технологиями и пр., и выстраивать соответствующую политику по отношению к этим коллегам и конкурентам.
Примерно этой же логике следуют два самых значимых (после Science and Chips Act 2022 года) документа, связанных с научно-технологическим развитием и безопасностью Соединенных Штатов: Стратегия научно-технологического развития для нужд национальной обороны [США] и Стратегия кибербезопасности США.
В первом документе прямым текстом говорится, что технологическое развитие с его запредельными темпами и непредсказуемостью — едва ли не главный вызов для министерства обороны США.
Во-первых, уже нельзя действовать по привычной схеме «собственные R&D + собственный инжиниринг + пул проверенных поставщиков»: министерству придется работать чуть менее чем со всем коммерческим сектором, от технологических гигантов до стартапов. Иначе слишком велики риски пропустить или технологическую революцию, или «разрушительные» (disruptive) технологии, или очередные технологии двойного назначения (их никто не планировал делать таковыми, но нехорошие люди додумались использовать их в своих нехороших целях).
Во-вторых, технологическое развитие заметно расширяет спектр потенциальных угроз для страны: кибербезопасность и кибератаки, безопасность цепочек поставок, биологические угрозы и пр., не считая «традиционных» военных/оборонных технологий. И обо всем этом тоже приходится думать — ну, и финансировать, конечно же. Ровно поэтому в перечень критических оборонных технологий включены практически все технологические направления, считающиеся «критическими» для условных гражданских рынков: био- и квантовые технологии, новые материалы, нормальный ИИ и пр.
(Собственно, в министерстве обороны США уже создан и действует специализированный департамент, отвечающий за мониторинг и соблюдение мер безопасности, связанных с критическими и новыми технологиями, которые потенциально могут быть применены для нужд национальной обороны, — Science and Technology Program Protection.)
Ну, и для пущей оборонительности в области технологического развития в 2023 году группа американских сенаторов внесла в Сенат предложение о превентивном ограничении деятельности потенциально вредоносных зарубежных платформ, технологических продуктов и пр. в США (Restricting the Emergence of Security Threats that Risk Information and Communications Technology [RESTRICT] Act). Он направлен, в первую очередь, против платформ и продуктов из братского Китая, «контролируемых Коммунистической партией». Акт пока не прошел — его раскритиковали и демократы, и республиканцы, но сама инициатива очень в духе времени.
Меры обеспечения научно-технологической безопасности США (предложения Национальной академии наук США)
- Экспортный контроль в части технологий/ интеллектуальной собственности — в соответствии с Актом о контроле над экспортом (Export Control Act, 1949).
- Контроль иностранных инвестиций в «чувствительные» научно-технологические направления, реализуемый через Комитет по иностранным инвестициям (действует с 1975 года; изначально создавался для контроля инвестиций со стороны потенциально недружественных стран Ближнего Востока); предлагается контролировать иностранные инвестиции в искусственный интеллект, технологии микроэлектроники и пр.
- Создание и внедрение в практику госуправления специальной категории «закрытых» технологий на основе специализированной Директивы № 189 о решениях в области национальной безопасности («Национальная политика в области трансфера научной, технической и инженерной информации»), принятой в 1985 году.
- Обеспечение контроля не засекреченных результатов исследований, которые потенциально могут создать либо технологии двойного назначения, либо перспективные научно-технологические «прорывы» — словом, могут быть использованы зарубежными коллегами и конкурентами; контролировать результаты можно в соответствии с инициативой 2008 года, запущенной еще администрацией Буша «Определение незасекреченной информации, подлежащей дополнительному контролю, и обмен соответствующими данными».
- Обеспечение контроля технологий, признанных технологиями двойного назначения (например, по аналогии с исследованиями в области биотехнологий, финансируемых из бюджета США).
- Расширение требований к обеспечению безопасности в исследованиях, финансируемых из федерального бюджета, связанных с передовыми и критическими технологиями.
- Передача полномочий разработки технологических стандартов государству — для обеспечения контроля за тем, как именно раскрывается информация, кто получает к ней доступ и пр.
Нервные телодвижения наших американских коллег в целом обоснованны: если верить результатам анализа австралийского Института стратегической политики (Australian Strategic Policy Institute), то Китай лидирует в 28 критических технологиях из 34, а США — всего в шести, причем из заметных и значимых — вообще только в одной (технологии редактирования генома), всё остальное — важные, но, с точки зрения мейнстрима и вечности, все-таки побочные истории (атомные часы, отдельные виды сенсоров, ядерная медицина, вакцины).
Изрядно портит коллегам нервы и то, что китайский технологический сектор даже в условиях довольно жестких санкций чувствует себя неплохо. Например, очень много шума в 2023 году наделала история с Huawei, в августе тихо и мирно выпустившей новый смартфон (Mate 60 Pro) с 5G-чипом нового поколения, хотя с 2020 года компании был заблокирован доступ не только к фабам, способным производить чипы такого класса, но даже к банальной покупке этого дела.
Никто не ожидал такого удара от классика, особенно с учетом того, что ранее разработать и произвести нормальные 5G-чипы смогли лишь весьма немногие компании (американская Qualcomm, тайваньская MediaTek, корейская Samsung), причем даже такие мастодонты, как Apple и Intel, провалили соответствующие разработки. А если вспомнить истории вроде перехода Baidu на ИИ-чипы от Huawei (вместо A100 от Nvidia) или разработки собственной операционной системы HarmonyOS (вместо Android), периодическая паника по поводу китайских товарищей становится понятной.
Европейские коллеги спохватились немного раньше американских: в ЕС разговоры о технологическом суверенитете начались в 2020 году, когда Институт Фраунхофера (крупнейшая сеть немецких прикладных научных институтов, работающих преимущественно на промышленность) выпустил специальный доклад, посвященный перспективам построения этого самого технологического суверенитета в Европейском Союзе в целом и в Германии в частности.
Основания для беспокойства были довольно простыми: за последние 20 лет европейские компании, когда-то лидировавшие в критических технологиях, уступили позиции конкурентам из Китая и США; особенно заметны проблемы в области микроэлектроники (несмотря на стабильные успехи IMEC) и искусственного интеллекта; на долю ЕС приходится всего около 10 % компаний-«единорогов» — 128 в 2023 году (из 1190 по всему миру).
С тех пор в ЕС произошло многое: началась реализация очередной программы поддержки исследований Horizon (Horizon Europe, 2021−2027); был принят Акт о развитии микроэлектроники (European Chips Act, 2022), призванный помочь ликвидировать отставание от глобальных лидеров — Китая и США; была запущена «Новая повестка для европейских инноваций», ориентированная на то, чтобы стартапы, планирующие масштабироваться, оставались в ЕС, вместо того чтобы сбегать в США или, еще хуже, в Китай, чьи инновационные экосистемы способны обеспечить стартапам/скейлапам нужные объемы финансирования.
При этом 2023 год стал для европейского технологического суверенитета в каком-то смысле знаковым: европейские коллеги оценили [сомнительную] эффективность всех предыдущих мер поддержки этого самого суверенитета — и приняли решение перераспределить исследовательское и стартап-финансирование в сторону критических для ЕС технологий, «собрав» эти деньги в специальной инициативе «Стратегические технологии для европейской платформы» (Strategic Technologies for Europe Platform).
В число «критических» счастливчиков ожидаемо попали глубокие (deep tech) и цифровые технологии (микроэлектроника, высокопроизводительные вычисления, квантовые технологии, ИИ и пр.), «чистые» технологии (clean tech: возобновляемая энергетика, системы накопления электроэнергии, водородные технологии и пр.) и биотехнологии (биомолекулы для различных применений, широкий спектр технологий для медицины и пр.).
Что до «оборонительного» технологического суверенитета, то самая заметная инициатива 2023 года, имеющая прямое отношение к ЕС, — это, конечно, новый специализированный акселератор НАТО (Defence Innovation Accelerator for the North Atlantic, DIANA), ориентированный на стартапы, развивающие технологии [потенциально] двойного назначения.
Изрядно портит коллегам нервы и то, что китайский технологический сектор даже в условиях довольно жестких санкций чувствует себя неплохо. Например, очень много шума в 2023 году наделала история с Huawei, в августе тихо и мирно выпустившей новый смартфон (Mate 60 Pro) с 5G-чипом нового поколения, хотя с 2020 года компании был заблокирован доступ не только к фабам, способным производить чипы такого класса, но даже к банальной покупке этого дела.
Никто не ожидал такого удара от классика, особенно с учетом того, что ранее разработать и произвести нормальные 5G-чипы смогли лишь весьма немногие компании (американская Qualcomm, тайваньская MediaTek, корейская Samsung), причем даже такие мастодонты, как Apple и Intel, провалили соответствующие разработки. А если вспомнить истории вроде перехода Baidu на ИИ-чипы от Huawei (вместо A100 от Nvidia) или разработки собственной операционной системы HarmonyOS (вместо Android), периодическая паника по поводу китайских товарищей становится понятной.
Европейские коллеги спохватились немного раньше американских: в ЕС разговоры о технологическом суверенитете начались в 2020 году, когда Институт Фраунхофера (крупнейшая сеть немецких прикладных научных институтов, работающих преимущественно на промышленность) выпустил специальный доклад, посвященный перспективам построения этого самого технологического суверенитета в Европейском Союзе в целом и в Германии в частности.
Основания для беспокойства были довольно простыми: за последние 20 лет европейские компании, когда-то лидировавшие в критических технологиях, уступили позиции конкурентам из Китая и США; особенно заметны проблемы в области микроэлектроники (несмотря на стабильные успехи IMEC) и искусственного интеллекта; на долю ЕС приходится всего около 10 % компаний-«единорогов» — 128 в 2023 году (из 1190 по всему миру).
С тех пор в ЕС произошло многое: началась реализация очередной программы поддержки исследований Horizon (Horizon Europe, 2021−2027); был принят Акт о развитии микроэлектроники (European Chips Act, 2022), призванный помочь ликвидировать отставание от глобальных лидеров — Китая и США; была запущена «Новая повестка для европейских инноваций», ориентированная на то, чтобы стартапы, планирующие масштабироваться, оставались в ЕС, вместо того чтобы сбегать в США или, еще хуже, в Китай, чьи инновационные экосистемы способны обеспечить стартапам/скейлапам нужные объемы финансирования.
При этом 2023 год стал для европейского технологического суверенитета в каком-то смысле знаковым: европейские коллеги оценили [сомнительную] эффективность всех предыдущих мер поддержки этого самого суверенитета — и приняли решение перераспределить исследовательское и стартап-финансирование в сторону критических для ЕС технологий, «собрав» эти деньги в специальной инициативе «Стратегические технологии для европейской платформы» (Strategic Technologies for Europe Platform).
В число «критических» счастливчиков ожидаемо попали глубокие (deep tech) и цифровые технологии (микроэлектроника, высокопроизводительные вычисления, квантовые технологии, ИИ и пр.), «чистые» технологии (clean tech: возобновляемая энергетика, системы накопления электроэнергии, водородные технологии и пр.) и биотехнологии (биомолекулы для различных применений, широкий спектр технологий для медицины и пр.).
Что до «оборонительного» технологического суверенитета, то самая заметная инициатива 2023 года, имеющая прямое отношение к ЕС, — это, конечно, новый специализированный акселератор НАТО (Defence Innovation Accelerator for the North Atlantic, DIANA), ориентированный на стартапы, развивающие технологии [потенциально] двойного назначения.
Акселератор НАТО DIANA
DIANA — новая акселерационная программа с доступом к грантовому финансированию (прототип — до € 100 тыс.; апробация — до € 300 тыс.), ориентированная на стартапы, работающие в области глубоких технологий двойного назначения.
Общая технологическая специализация акселератора — большие данные, искусственный интеллект, автономные системы, энергетика и двигатели, новые материалы, квантовые, новые производственные, космические и биотехнологии, а также технологии улучшения человеческих способностей.
Акселератор принимает стартапы с разработками на стадии TRL‑4 и выше (то есть, как минимум, с работающим прототипом), но может рассматривать и одобрять разработки на стадиях TRL 1−3, если технология представляется потенциально революционной.
В 2023 году в акселератор были отобраны 44 компании по трем стратегическим направлениям: энергетическая устойчивость, безопасный обмен информацией, сенсорные технологии + технологии наблюдения.
Общая технологическая специализация акселератора — большие данные, искусственный интеллект, автономные системы, энергетика и двигатели, новые материалы, квантовые, новые производственные, космические и биотехнологии, а также технологии улучшения человеческих способностей.
Акселератор принимает стартапы с разработками на стадии TRL‑4 и выше (то есть, как минимум, с работающим прототипом), но может рассматривать и одобрять разработки на стадиях TRL 1−3, если технология представляется потенциально революционной.
В 2023 году в акселератор были отобраны 44 компании по трем стратегическим направлениям: энергетическая устойчивость, безопасный обмен информацией, сенсорные технологии + технологии наблюдения.
Отдельное направление технологической суверенизации — это, конечно, всё, что связано с развитием искусственного интеллекта.
В частности, заметные государственные инициативы по созданию национальных LLM (больших языковых моделей) в 2023 году заявили Сингапур (буквально только что обнародованы планы создания собственной LLM, работающей с языками Юго-Восточной Азии; финансирование проект получит от национального Агентства по науке, технологиям и исследованиям) и Индия (анонсирована специальная программа развития «национального ИИ», включая создание профильной инфраструктуры, в формате государственно-частного партнерства министерства электроники и IT и индийской IT-индустрии). Большинство государств так или иначе работают с регулированием, кадрами, инфраструктурой — словом, если не с самим ИИ/МО, то с условиями для его появления и использования.
Что касается мировых ИИ-лидеров — США и Китая, — то специальные госпрограммы для создания ИИ-моделей им не слишком нужны. В Китае и без того уже около 130 LLM (30 % от общемирового их количества), включая как модели от IT-гигантов (ERNIE от Baidu, Hunyuan от Tencent, Tongyi Qianwen от Alibaba, Pangu от Huawei, MiLM‑6B от Xiaomi), так и предложения стартапов (Baichuan Intelligence, MiniMax и пр.); а США и вовсе располагают половиной всех мировых LLM.
Кстати, ИИ вполне может стать лебединой песней глобального венчура, который в 2023 году не умер только благодаря массовым инвестициям в искусственный интеллект и машинное обучение.
Венчурный суверенитет
В венчуре «великое возвращение государства» в повестку инновационного развития почти так же заметно, как в условных высоких технологиях, в первую очередь потому, что венчурный капитал исторически имеет (или имел) дело с высокими рисками, короткими сроками возврата инвестиций, высокой автономией стартапов как объектов инвестиций и, конечно же, глобальными рынками.
2022 и 2023 годы с суверенизацией развития и технологий фактически поставили крест на этой системе: мировая экосистема накачки стартапов деньгами, в рамках которой привилегированное положение естественным образом занимали глобальные финансовые центры (США и Великобритания, точнее, Нью-Йорк и Лондон), постепенно размонтируется.
Причин тому множество, но есть подозрение, что ни санкционные войны, ни инфляция, ни смутные макроэкономические перспективы развитых стран [с чисто политической точки зрения] не нанесли глобальному венчуру такого ущерба, как неравновесность результатов работы этого самого венчура — в плане непосредственной пользы для национальных государств.
В этом смысле вечная российская история о «разомкнутой инновационной системе», в рамках которой государство финансирует исследования и разработки, вместе с учеными/предпринимателями «утекающие» на более хлебные рынки, а потом возвращающиеся в страну в виде очень высокотехнологичного и очень дорогого импорта, — боль не только российская. Разница лишь в том, что утекание происходит не на стадии идеи/интеллектуальной собственности, а на стадии перехода стартапа к масштабированию: если ранние стадии финансирования (допосевные и посевные, где-то до $ 15 млн) могут потянуть многие страны, то что-то более серьезное позволяют себе только США, на которые приходится больше половины всего финансирования компаний, морально готовых перестать быть стартапами, — и абсолютное большинство венчурных фондов, способных на такие инвестиции.
Особенно сильно неравновесной венчурной ситуацией обеспокоены европейские научно-технологические и инновационные лидеры. В 2023 году это беспокойство вылилось в запуск инициативы под названием «Европейские технологические чемпионы» (European Tech Champions Initiative, ETCI) — создание специального фонда фондов на € 3,75 млрд для поддержки скейлапов. В фонд, созданный под эгидой Европейского инвестиционного фонда, внесли деньги Германия, Франция, Испания, Италия и Бельгия. ETCI планирует инвестировать в сторонние венчурные фонды, но, кажется, весь 2023 год у них ушел на роуд-шоу — и, с шансами, на это же уйдет часть года 2024‑го.
На фоне довольно вялой динамики ETCI становится понятным, почему та же Германия запускает собственные инициативы по поддержке масштабирующихся стартапов — кстати, несопоставимые с «общеевропейской» инициативой по уровню финансирования. Германия уже переориентировала на скейлапы фонд фондов Future Fund с его € 7 млрд и возможностью вкладывать до € 50 млн в одну компанию; кроме того, планируется создавать специализированные линейки финансирования в посевных фондах с государственным участием — и в новом «фонде полного цикла» (специализированной программе финансирования компаний от идеи до масштабирования).
Неравновесность глобального венчура хорошо заметна не только в случае со скейлапами — точно так же обстоит дело с венчурными инвестициями в областях, связанных с критическими технологиями (ИИ, кванты, биотех и пр.). Большинство мало-мальски перспективных компаний/стартапов, работающих в этих сферах, имеют дело с науко- и капиталоемкими глубокими технологиями. 80 % частного финансирования компаний из сферы deep tech приходится на США и Китай.
Как и в случае с масштабированием деятельности стартапов, по поводу deep tech’а, похоже, больше всех волнуются страны ЕС — опять же, на фоне не очень высокой эффективности общеевропейских инициатив.
Так, в начале 2023 года Германия создала новый венчурный фонд DeepTech & Climate Fonds, ориентированный на инвестиции в глубокие технологии, в первую очередь — необходимые для достижения технологического суверенитета (новые производственные, квантовые технологии, Интернет вещей, робототехника, ИИ и пр.). Франция, в свою очередь, включила глубокие технологии в свою новую стартап-стратегию, а также в инициативу FrenchTech 2030 (развитие инфраструктуры поддержки стартапов и скейлапов).
Наконец, отдельные инициативы, связанные с оживлением национального венчура, реализуют Республика Корея, Япония, Сингапур (у которого и так всё хорошо) и ряд других стран. Миру нездоровится, а жить-то надо.
Последствия глобальные и локальные
Судя по тому, что геоэкономическую фрагментацию с грустью признали даже рептилоиды (в лице МВФ), можно смело ожидать, что ни суверенизация развития, ни суверенизация технологий/стартапов никуда не денутся, как минимум, в ближайшие лет 10.
С точки зрения вечности, у трех суверенизаций будет несколько заметных последствий.
Во-первых, усложнятся экспорт и импорт форматов развития — во всех смыслах, начиная с покупки (или даже копирования) чужих высокотехнологичных продуктов (в том числе с точки зрения их адаптации к имеющейся национальной компонентной базе, производственным мощностям, стандартам и потребительским рынкам) и заканчивая трансфером форматов развития, которым так любят заниматься институты вроде Международного валютного фонда или Всемирного банка. Вплоть до того, что консалтинговые агентства [наконец-то] не смогут продавать одно и то же в США, Китае, России, Нигере и Индии.
С другой стороны, конечно же, сложатся новые экономические блоки и — за неимением лучшего термина — системы разделения труда, ориентированные на относительно проверенных партнеров и их производства/продукты/компоненты.
Во-вторых, всё это касается и технологического развития, и технологического суверенитета: как показывает опыт уже упомянутого «военного» акселератора НАТО, старым и новым блокам придется опираться на технологических партнеров — и делать это в чисто сетевой логике (ср.: акселерационные программы DIANA проходят в 10 локациях и опираются на 90+ тест-бедов и тестовых полигонов, расположенных в США и странах ЕС).
В-третьих, венчуру придется себя переизобрести — или с помощью государств, или без оной, как это, например, сейчас происходит с корпоративными венчурными фондами: идет повышение планки отбора стартапов (в 2023 году 45 корпоративных фондов заметно повысили требования к компаниям, в которые инвестируют), обсуждаются переход от финансовой логики к стратегической (как правило, фонды, ориентированные на реализацию корпоративной стратегии, гораздо устойчивее «профессиональных финансовых»), более глубокое погружение в управление стартапами и прочее в том же духе. Потому что эпоха свободных рынков, низких ставок рефинансирования и вообще быстрых денег закончилась; впереди, к сожалению, только рост науко- и капиталоемкости технологических продуктов, удлинение сроков возврата инвестиций и необходимость договариваться с соседями по венчурному рынку.
А если смотреть на происходящее из российской форточки, то важными представляются несколько моментов.
Первый момент — то, что ставка на технологический суверенитет [по меньшей мере в какой-то части] обеспечена финансированием и уже получила необходимую «программную» обвязку: утверждена концепция технологического развития; утвержден перечень проектов и направлений техсуверенитета; последовательно разрабатываются и утверждаются профильные национальные проекты/программы (БПЛА; «Экономика данных» вместе с обновленной национальной стратегией по ИИ; мегапроекты технологического суверенитета и пр.) — и заодно к эти же задачам адаптируются или переформатируются старые проекты и программы (как, скажем, госпрограмма «Научно-технологическое развитие», в рамках которой для решения задач экономики, если верить данным министерства науки и высшего образования, были переприоритезированы порядка 465 млрд руб.).
Второй момент — то, что российская суверенизация, за отдельными исключениями (вроде инженерного ПО, цифровых двойников и пр.), ориентирована на технологии предыдущего цикла. А вот откуда возьмется задел под технологии цикла нового — биотех, кванты, новые сенсорные технологии и пр. — вопрос открытый. Если верить анализу ASPI’s Critical Technology Tracker, то, например, в 2023 году Россия не вошла в топ‑5 «задельных лидеров» ни по одной из условных 30 глобальных критических технологий. Понятно, что можно придраться к методологии анализа и посетовать на ангажированность выводов (как же без этого), но звоночек все равно нехороший.
Проблемы с развитием технологий нового цикла/глубоких технологий, скорее всего, возникнут не только в части задела, но и в части финансирования; отдельно печалит то, что на российских просторах со сверхсложным deep tech’ом, не имеющим отношения ни к цифровым технологиям, ни к ИИ, профессионально работают, кажется, только два венчурных фонда: Фонд инфраструктурных и образовательных программ РОСНАНО и фонд «Восход» (не считая крупных технологических компаний/госкорпораций, конечно).
В частности, заметные государственные инициативы по созданию национальных LLM (больших языковых моделей) в 2023 году заявили Сингапур (буквально только что обнародованы планы создания собственной LLM, работающей с языками Юго-Восточной Азии; финансирование проект получит от национального Агентства по науке, технологиям и исследованиям) и Индия (анонсирована специальная программа развития «национального ИИ», включая создание профильной инфраструктуры, в формате государственно-частного партнерства министерства электроники и IT и индийской IT-индустрии). Большинство государств так или иначе работают с регулированием, кадрами, инфраструктурой — словом, если не с самим ИИ/МО, то с условиями для его появления и использования.
Что касается мировых ИИ-лидеров — США и Китая, — то специальные госпрограммы для создания ИИ-моделей им не слишком нужны. В Китае и без того уже около 130 LLM (30 % от общемирового их количества), включая как модели от IT-гигантов (ERNIE от Baidu, Hunyuan от Tencent, Tongyi Qianwen от Alibaba, Pangu от Huawei, MiLM‑6B от Xiaomi), так и предложения стартапов (Baichuan Intelligence, MiniMax и пр.); а США и вовсе располагают половиной всех мировых LLM.
Кстати, ИИ вполне может стать лебединой песней глобального венчура, который в 2023 году не умер только благодаря массовым инвестициям в искусственный интеллект и машинное обучение.
Венчурный суверенитет
В венчуре «великое возвращение государства» в повестку инновационного развития почти так же заметно, как в условных высоких технологиях, в первую очередь потому, что венчурный капитал исторически имеет (или имел) дело с высокими рисками, короткими сроками возврата инвестиций, высокой автономией стартапов как объектов инвестиций и, конечно же, глобальными рынками.
2022 и 2023 годы с суверенизацией развития и технологий фактически поставили крест на этой системе: мировая экосистема накачки стартапов деньгами, в рамках которой привилегированное положение естественным образом занимали глобальные финансовые центры (США и Великобритания, точнее, Нью-Йорк и Лондон), постепенно размонтируется.
Причин тому множество, но есть подозрение, что ни санкционные войны, ни инфляция, ни смутные макроэкономические перспективы развитых стран [с чисто политической точки зрения] не нанесли глобальному венчуру такого ущерба, как неравновесность результатов работы этого самого венчура — в плане непосредственной пользы для национальных государств.
В этом смысле вечная российская история о «разомкнутой инновационной системе», в рамках которой государство финансирует исследования и разработки, вместе с учеными/предпринимателями «утекающие» на более хлебные рынки, а потом возвращающиеся в страну в виде очень высокотехнологичного и очень дорогого импорта, — боль не только российская. Разница лишь в том, что утекание происходит не на стадии идеи/интеллектуальной собственности, а на стадии перехода стартапа к масштабированию: если ранние стадии финансирования (допосевные и посевные, где-то до $ 15 млн) могут потянуть многие страны, то что-то более серьезное позволяют себе только США, на которые приходится больше половины всего финансирования компаний, морально готовых перестать быть стартапами, — и абсолютное большинство венчурных фондов, способных на такие инвестиции.
Особенно сильно неравновесной венчурной ситуацией обеспокоены европейские научно-технологические и инновационные лидеры. В 2023 году это беспокойство вылилось в запуск инициативы под названием «Европейские технологические чемпионы» (European Tech Champions Initiative, ETCI) — создание специального фонда фондов на € 3,75 млрд для поддержки скейлапов. В фонд, созданный под эгидой Европейского инвестиционного фонда, внесли деньги Германия, Франция, Испания, Италия и Бельгия. ETCI планирует инвестировать в сторонние венчурные фонды, но, кажется, весь 2023 год у них ушел на роуд-шоу — и, с шансами, на это же уйдет часть года 2024‑го.
На фоне довольно вялой динамики ETCI становится понятным, почему та же Германия запускает собственные инициативы по поддержке масштабирующихся стартапов — кстати, несопоставимые с «общеевропейской» инициативой по уровню финансирования. Германия уже переориентировала на скейлапы фонд фондов Future Fund с его € 7 млрд и возможностью вкладывать до € 50 млн в одну компанию; кроме того, планируется создавать специализированные линейки финансирования в посевных фондах с государственным участием — и в новом «фонде полного цикла» (специализированной программе финансирования компаний от идеи до масштабирования).
Неравновесность глобального венчура хорошо заметна не только в случае со скейлапами — точно так же обстоит дело с венчурными инвестициями в областях, связанных с критическими технологиями (ИИ, кванты, биотех и пр.). Большинство мало-мальски перспективных компаний/стартапов, работающих в этих сферах, имеют дело с науко- и капиталоемкими глубокими технологиями. 80 % частного финансирования компаний из сферы deep tech приходится на США и Китай.
Как и в случае с масштабированием деятельности стартапов, по поводу deep tech’а, похоже, больше всех волнуются страны ЕС — опять же, на фоне не очень высокой эффективности общеевропейских инициатив.
Так, в начале 2023 года Германия создала новый венчурный фонд DeepTech & Climate Fonds, ориентированный на инвестиции в глубокие технологии, в первую очередь — необходимые для достижения технологического суверенитета (новые производственные, квантовые технологии, Интернет вещей, робототехника, ИИ и пр.). Франция, в свою очередь, включила глубокие технологии в свою новую стартап-стратегию, а также в инициативу FrenchTech 2030 (развитие инфраструктуры поддержки стартапов и скейлапов).
Наконец, отдельные инициативы, связанные с оживлением национального венчура, реализуют Республика Корея, Япония, Сингапур (у которого и так всё хорошо) и ряд других стран. Миру нездоровится, а жить-то надо.
Последствия глобальные и локальные
Судя по тому, что геоэкономическую фрагментацию с грустью признали даже рептилоиды (в лице МВФ), можно смело ожидать, что ни суверенизация развития, ни суверенизация технологий/стартапов никуда не денутся, как минимум, в ближайшие лет 10.
С точки зрения вечности, у трех суверенизаций будет несколько заметных последствий.
Во-первых, усложнятся экспорт и импорт форматов развития — во всех смыслах, начиная с покупки (или даже копирования) чужих высокотехнологичных продуктов (в том числе с точки зрения их адаптации к имеющейся национальной компонентной базе, производственным мощностям, стандартам и потребительским рынкам) и заканчивая трансфером форматов развития, которым так любят заниматься институты вроде Международного валютного фонда или Всемирного банка. Вплоть до того, что консалтинговые агентства [наконец-то] не смогут продавать одно и то же в США, Китае, России, Нигере и Индии.
С другой стороны, конечно же, сложатся новые экономические блоки и — за неимением лучшего термина — системы разделения труда, ориентированные на относительно проверенных партнеров и их производства/продукты/компоненты.
Во-вторых, всё это касается и технологического развития, и технологического суверенитета: как показывает опыт уже упомянутого «военного» акселератора НАТО, старым и новым блокам придется опираться на технологических партнеров — и делать это в чисто сетевой логике (ср.: акселерационные программы DIANA проходят в 10 локациях и опираются на 90+ тест-бедов и тестовых полигонов, расположенных в США и странах ЕС).
В-третьих, венчуру придется себя переизобрести — или с помощью государств, или без оной, как это, например, сейчас происходит с корпоративными венчурными фондами: идет повышение планки отбора стартапов (в 2023 году 45 корпоративных фондов заметно повысили требования к компаниям, в которые инвестируют), обсуждаются переход от финансовой логики к стратегической (как правило, фонды, ориентированные на реализацию корпоративной стратегии, гораздо устойчивее «профессиональных финансовых»), более глубокое погружение в управление стартапами и прочее в том же духе. Потому что эпоха свободных рынков, низких ставок рефинансирования и вообще быстрых денег закончилась; впереди, к сожалению, только рост науко- и капиталоемкости технологических продуктов, удлинение сроков возврата инвестиций и необходимость договариваться с соседями по венчурному рынку.
А если смотреть на происходящее из российской форточки, то важными представляются несколько моментов.
Первый момент — то, что ставка на технологический суверенитет [по меньшей мере в какой-то части] обеспечена финансированием и уже получила необходимую «программную» обвязку: утверждена концепция технологического развития; утвержден перечень проектов и направлений техсуверенитета; последовательно разрабатываются и утверждаются профильные национальные проекты/программы (БПЛА; «Экономика данных» вместе с обновленной национальной стратегией по ИИ; мегапроекты технологического суверенитета и пр.) — и заодно к эти же задачам адаптируются или переформатируются старые проекты и программы (как, скажем, госпрограмма «Научно-технологическое развитие», в рамках которой для решения задач экономики, если верить данным министерства науки и высшего образования, были переприоритезированы порядка 465 млрд руб.).
Второй момент — то, что российская суверенизация, за отдельными исключениями (вроде инженерного ПО, цифровых двойников и пр.), ориентирована на технологии предыдущего цикла. А вот откуда возьмется задел под технологии цикла нового — биотех, кванты, новые сенсорные технологии и пр. — вопрос открытый. Если верить анализу ASPI’s Critical Technology Tracker, то, например, в 2023 году Россия не вошла в топ‑5 «задельных лидеров» ни по одной из условных 30 глобальных критических технологий. Понятно, что можно придраться к методологии анализа и посетовать на ангажированность выводов (как же без этого), но звоночек все равно нехороший.
Проблемы с развитием технологий нового цикла/глубоких технологий, скорее всего, возникнут не только в части задела, но и в части финансирования; отдельно печалит то, что на российских просторах со сверхсложным deep tech’ом, не имеющим отношения ни к цифровым технологиям, ни к ИИ, профессионально работают, кажется, только два венчурных фонда: Фонд инфраструктурных и образовательных программ РОСНАНО и фонд «Восход» (не считая крупных технологических компаний/госкорпораций, конечно).
Комментарий эксперта
Александр Швалев
заместитель по инновациям генерального директора «Иннохаба Росатома»
— Государственные корпорации — ключевые драйверы развития технологического суверенитета в России. Госкомпании играют важную роль в различных отраслях экономики, включая энергетику, транспорт и связь. Они обладают значительными ресурсами и капиталом, что позволяет им инвестировать в развитие и внедрение новых технологий — с пониманием, что эти инвестиции могут окупиться только на стратегическом горизонте.
Например, в Росатоме реализуется один из главных инновационных проектов в мировой атомной отрасли — "Прорыв", который позволит кардинально изменить атомную энергетику. Росатом также один из мировых лидеров в развитии атомных станций малой мощности (в наземном и плавучем исполнении). Реализуются и другие амбициозные проекты.
В госкорпорации созданы все условия для развития инноваций: привлекаются к сотрудничеству корпоративные венчурные фонды, проводятся конкурсы, создаются программы акселерации, поддержки стартапов. Это способствует появлению новых технологических решений и продуктов. «Иннохаб Росатома» — институт, основная задача которого — развитие инновационной экосистемы отрасли.
Для национальной суверенизации важно и то, что госкорпорации вкладываются в формирование кадрового потенциала внутри страны. Росатом, например, реализует много программ для студентов. В последнее время мы пошли дальше — запускаем проекты, ориентированные на школьников, такие как «Школа Росатома» — образовательная программа по квантовым вычислениям для талантливых старшеклассников.
Государственные компании имеют ресурсы для активного продвижения отечественных технологий на международном рынке. Это способствует росту экспорта российских технологий и укреплению позиций России в мировом технологическом пространстве. Росатом — один из мировых лидеров по количеству энергоблоков, сооружаемых за рубежом. Каждая построенная в какой-либо стране атомная станция может стать не только долгосрочным источником дохода, но и базой для развития кооперации в других технологиях и направлениях.
Например, в Росатоме реализуется один из главных инновационных проектов в мировой атомной отрасли — "Прорыв", который позволит кардинально изменить атомную энергетику. Росатом также один из мировых лидеров в развитии атомных станций малой мощности (в наземном и плавучем исполнении). Реализуются и другие амбициозные проекты.
В госкорпорации созданы все условия для развития инноваций: привлекаются к сотрудничеству корпоративные венчурные фонды, проводятся конкурсы, создаются программы акселерации, поддержки стартапов. Это способствует появлению новых технологических решений и продуктов. «Иннохаб Росатома» — институт, основная задача которого — развитие инновационной экосистемы отрасли.
Для национальной суверенизации важно и то, что госкорпорации вкладываются в формирование кадрового потенциала внутри страны. Росатом, например, реализует много программ для студентов. В последнее время мы пошли дальше — запускаем проекты, ориентированные на школьников, такие как «Школа Росатома» — образовательная программа по квантовым вычислениям для талантливых старшеклассников.
Государственные компании имеют ресурсы для активного продвижения отечественных технологий на международном рынке. Это способствует росту экспорта российских технологий и укреплению позиций России в мировом технологическом пространстве. Росатом — один из мировых лидеров по количеству энергоблоков, сооружаемых за рубежом. Каждая построенная в какой-либо стране атомная станция может стать не только долгосрочным источником дохода, но и базой для развития кооперации в других технологиях и направлениях.
И наконец, момент третий — самый сложный и неочевидный: без заметного расширения условных партнерств (читай: без формирования «российского» блока торговых/экономических партнеров) российский технологический суверенитет не станет экономически эффективным. В отдельно взятой стране инвестиции в широкий пул критических технологий не окупятся примерно никогда (даже если эта страна — Китай); а на условном глобальном рынке российским продуктам придется конкурировать с более дешевыми и качественными решениями от глобальных вендоров, которые пока никуда не делись.
Кто-то, конечно, может бросить валенок на пульт. Но вряд ли даже глобальная эскалация убьет Microsoft, Huawei, Samsung или там BYD.
Так что рано или поздно придется думать о решениях made in Russia, причем так же интенсивно, как о беспилотниках, импортозамещении всего и экспорте безопасности.
Кто-то, конечно, может бросить валенок на пульт. Но вряд ли даже глобальная эскалация убьет Microsoft, Huawei, Samsung или там BYD.
Так что рано или поздно придется думать о решениях made in Russia, причем так же интенсивно, как о беспилотниках, импортозамещении всего и экспорте безопасности.
ДРУГИЕ МАТЕРИАЛЫ