НТР по-китайски

Китайские успехи на научно-­технологическом поприще уже давно стали общим местом: в 2018 году Китай вышел в мировые лидеры по количеству научных публикаций, впервые обогнав США; в 2022‑м — ​вырвался на первое место в мире по количеству публикаций в высокорейтинговых журналах, связанных с естественнонаучными дисциплинами (опять же обогнав США: 19,4 тыс. китайских статей против 17,6 тыс. штатовских), и вплотную приблизился к Штатам по общему объему вложений в исследования и разработки.

В 2023 году на Китай приходились четверть (394) всех компаний-«единорогов» в мире (в два раза меньше, чем на США, но больше, чем на ЕС и Индию, вместе взятые); почти четверть крупнейших в мире региональных научно-­технологических кластеров (первое место в мире — ​24 кластера; в США — ​21). Не говоря уже о том, что объем китайского высокотехнологичного экспорта больше, чем у США, Германии, Франции и Великобритании, вместе взятых, о количестве высокотехнологичных компаний и пр.

При этом головокружения от научных и технологических успехов у китайских коллег пока нет; более того, все среднесрочные и долгосрочные планы предполагают рост внимания к сфере науки и технологий, в том числе:

• обеспечение роста финансирования исследований и разработок темпами не менее 7 % в год и увеличение доли финансирования, приходящейся на фундаментальные исследования, с 6 % до 8 % к 2025 году (согласно плану на 14‑ю пятилетку); преодоление исключительно «практической» специализации науки (при сохранении фокуса на национальных целях развития) даже для фундаментальных исследований;
• последовательная суверенизация научно-­технологической политики и опора на собственные силы во всем, что связано с критическими технологиями, начиная с фундаментальных исследований и заканчивая разработкой высокотехнологичных продуктов на основе этих технологий (см. врезку); пересборка системы международных научных и технологических партнерств;
• опережающее развитие информационных, квантовых, полупроводниковых, регенеративных медицинских технологий, нейронаук, геномики и иных технологических направлений, в том числе за счет реализации программ развития исследовательских инфраструктур;
• обеспечение дальнейшей технологической экспансии Китая, в том числе за счет создания и распространения технологических стандартов для новых и растущих рынков (China Standards 2035).

Деглобализация сильно меняет пространство как для конкуренции в области науки и технологий, так и для создания новых международных научно-­технологических альянсов. Продолжающиеся фрагментация и пересборка глобальной экономики дают России хорошие шансы на углубление и расширение взаимодействия с Китаем в сфере научно-­технологического развития, которые, как ни крути, не сводятся к замещению «фольксвагенов» «хавалами» и к поставкам микроэлектроники с оторванными шильдиками.

Иными словами, самый важный [для России] «научно-­технологический» момент во всем этом — ​готовность (или неготовность) Китая выстраивать отношения не только в залоге «купить — ​продать», но и, например, в сфере фундаментальных и доконкурентных исследований, экосистем коммерциализации и пр.

Конечно, с формальной точки зрения, взаимодействие в области науки и технологий — ​один из приоритетов в российско-­китайских отношениях уже много лет: соответствующие цели зафиксированы, например, в Совместном заявлении Президента Российской Федерации и Председателя Китайской Народной Республики о плане развития ключевых направлений российско-­китайского экономического сотрудничества до 2030 года (март 2023 года), а также в ряде более ранних документов и соглашений, включая Дорожную карту российско-­китайского сотрудничества в области науки, технологий и инноваций на 2020−2025 годы.

Кроме того, работают межправительственные механизмы, созданные для выработки всех необходимых договоренностей и реализации совместных проектов: Подкомиссия по научно-­техническому сотрудничеству (при Российско-­китайской комиссии по подготовке регулярных встреч глав правительств) и Российско-­китайская рабочая группа по высоким технологиям и инновациям. В 2023 году были определены и зафиксированы рамочные направления сотрудничества в области науки и технологий: ИИ, лазерные технологии, ядерная энергетика, новые материалы и пр.

Однако для достижения результатов необходимо ясное понимание целей, задач и предмета сотрудничества. В идеале — ​соответствующих критерию взаимовыгодности, пресловутой стратегии win-win.

Сегодня есть два более или менее понятных направления, в которых могут быть заинтересованы наши китайские коллеги: фундаментальные исследования (включая мегасайенс) и, как ни странно, венчур.

Фундамент
Китайские проблемы с фундаментальными исследованиями стали таким же общим местом, как успехи КНР в остальных областях и направлениях научно-­технологического развития. Россия в целом и отдельные команды российских исследователей могут выиграть от сотрудничества с китайскими коллегами.

Во-первых, это поможет нам остаться в глобальном научном контексте. Хоть с точки зрения личного развития, хоть с точки зрения научного шпионажа. Можно сколько угодно упражняться в остроумии по поводу «отсутствия оригинального мышления», копиистики, подтасовки данных и китайских публикаций в мусорных научных журналах (с которыми, кстати, министерство науки и технологий КНР активно борется). Но Китай уже обогнал США и по общему количеству научных статей, и по научному заделу во многих областях; китайские коллеги работают со всем миром, и с этим фактом лучше считаться.

Во-вторых, по объему научного задела в части так называемых критических технологий Китай лидирует чуть менее чем по всем направлениям, которые будут важны для глобальной конкурентоспособности государств и компаний в ближайшие десятилетия, а примерно в 2/3 этих направлений вполне может стать глобальным монополистом.

В-третьих, «фундаментальное» сотрудничество — ​это возможность понять, что конкретно интересует наших китайских коллег и партнеров, начиная с китайской версии «больших вызовов» и заканчивая пониманием того, на что они готовы давать деньги. Разведка боем, способ получения информации о реальных интересах и запросах, выстраивание отношений вдолгую — ​выбирайте любую формулировку, не ошибетесь.

И наконец, в‑четвертых: в части фундаментальной науки краткосрочные и среднесрочные риски ­все-таки куда ниже, чем в прикладных областях, успех которых прямо зависит от способности быстро и эффективно дотащить идею/прототип до рыночного продукта (а это, за редкими исключениями, не самая сильная сторона российского научно-­технологического комплекса). Долгосрочные риски, конечно, выше (не хотелось бы сдать китайским товарищам теоретические основы телепортации, варпа и прочих sci-fi вещей), но тут ровно тот случай, когда или я, или эмир, или ишак.

Китай от сотрудничества на фундаментальных фронтах тоже скорее выиграет, чем проиграет.

Во-первых, несмотря на то что КНР тратит астрономические суммы на поддержку исследований и разработок, на фундаментальную науку пока приходится только порядка 6,3 % финансирования, в то время как у проклятых империалистических конкурентов — ​около 17 % (показатель США).

При этом в последние годы недостаточные масштабы фундаментальных исследований позиционируются как одна из основных проблем китайской науки; об этом с завидной регулярностью говорит Си Цзиньпин — ​вплоть до того, что цель увеличения финансирования фундаментальной науки была заложена в план на 14‑ю пятилетку (с целью довести долю затрат на фундаменталку в общем объеме исследований до 8 % к 2025 году), а в 2022 году необходимость развития фундаментальных исследований была зафиксирована в реформированном Законе о науке и технологиях.

Во-вторых, Китай постепенно «размонтирует» научное партнерство с Соединенными Штатами, в первую очередь — ​по направлениям, имеющим отношение к критическим технологиям.

Это может означать, что пространство для сотрудничества китайских научных команд и институтов с коллегами в других странах расширяется. Однако, возможно, китайские коллеги готовы к обмену знаниями только в областях, которые не считают критическими (социальные науки, сельское хозяйство и пр.), а на стратегически важных направлениях (материаловедение, инжиниринг и пр.), скорее, планируют ориентироваться на собственные силы. И в этих областях внешние партнеры могут рассчитывать разве что на покупку Китаем ­каких-то технологий/IP.

Осторожное отношение китайских коллег к сотрудничеству в фундаментальных научных областях заметно и по направлениям взаимодействия с Россией. Например, в рамках Программы поддержки совместных исследовательских проектов Государственного фонда естественных наук и РНФ (в рамках двустороннего международного партнерства, с 2020 года) финансируются проекты российско-­китайских научных команд в области химии и наук о материалах, биологии и наук о жизни, медицины, сельскохозяйственных, гуманитарных и социальных наук. То есть ровно по тем направлениям, которые остаются и на повестке научного взаимодействия с США. Единственное исключение — ​проекты в области химии и новых материалов.

В-третьих, Китай последовательно, как минимум с 2018 года, работает над тем, чтобы в стране появились и развивались научные инфраструктуры класса мегасайенс, и довольно активно расширяет свое участие в международных проектах большой науки, в том числе в России. В частности, заключено соглашение между Объединенным институтом ядерных исследований (ОИЯИ) и министерством науки и технологий Китая, предполагающее участие КНР в реализации российского мегасайенс-­проекта NICA (создание комплекса сверхпроводящих колец на встречных пучках тяжелых ионов); обсуждается участие китайской стороны в программе создания сети современных источников синхротронного излучения (НИЦ «Курчатовский институт»).

Интерес к зарубежным проектам в «большой науке» не случаен: несмотря на то что в плане на 14‑ю пятилетку и в так называемом «видении до 2035 года» даны предложения по 20+ новым сверхкрупным исследовательским инфраструктурам, пока непонятно, какое их количество реально может быть введено в строй (по разным причинам, начиная с проблем в области планирования/проектирования и заканчивая конкуренцией между провинциями за размещение у себя соответствующих научных установок). В этом контексте можно ожидать интереса, как минимум, к использованию российских мега-сайенс-­мощностей (а как максимум — ​к софинансированию проектов).

В-четвертых, Китай заинтересован в оригинальных исследованиях, ведущихся в логике «заглянуть за горизонт», несмотря на регулярные в последние три года декларации о том, что даже фундаментальные исследования должны ориентироваться на потребности государства/реального мира (эта норма даже попала в обновленный Закон о науке и технологиях). В частности, с 2020 года Государственный фонд естественных наук КНР реализует программу финансирования потенциально прорывных исследований («Программа [поддержки] оригинальных исследований») — ​фундаментальных научных проектов, настолько необычных/новых, что они пока не могут получить финансирование в рамках других государственных или корпоративных программ.

И в этом плане сотрудничество с Россией и российскими научными командами может оказаться для Китая вполне плодотворным.

Больше венчура
Второе большое направление научно-­технологического сотрудничества, у которого, возможно, есть перспективы, — ​это венчурные инвестиции всех родов и видов.

Зачем российскому венчурному рынку инвестиции китайских коллег, понятно: 2023 год был настолько провальным, что даже неловко об этом говорить, как и о том, сколько российских стартапов на этом безрыбье рискуют умереть голодной смертью.

Китай инвестирует в российский условно-­технологический и промышленный сектор уже довольно давно и активно. Ряд крупных совместных инвестиционных проектов, предполагающих не только приобретение долей в компаниях, но и создание новых бизнесов / промышленных объектов, реализуется РФПИ и Российско-­китайским инвестиционным фондом; по данным РФПИ, в 2023 году таких проектов было уже больше 40, а общий объем вложенных в них средств составил около 750 млрд руб.

Исторически номенклатура крупных инвестпроектов с участием китайских денег, как правило, довольно однообразна: нефть и газ («Ямал СПГ», 20 % которого принадлежат корпорации CNPC, 10 % — ​Фонду Шелкового пути; 10 % «Сибура», принадлежащие компании Sinopec; и пр.), лес (холдинг Russia Forest Products), разрозненные проекты в промышленности и инфраструктурах (дорожное строительство, таможенные терминалы, ТЛК) и, предсказуемо, недвижимость (46 % всех китайских инвестиций в России). Несмотря на многочисленные декларации по поводу научного и технологического сотрудничества, абсолютное большинство этих проектов были связаны с «линейными» инвестициями в «линейные» же объекты/компании — ​в формате классического «финансирования развития» (development finance с его сверхкрупными фондами и банками развития).

Первые же подвижки в части реального, то есть обеспеченного венчурными деньгами, технологического сотрудничества начались не так давно.

Так, в 2019 году был создан Российско-­китайский венчурный фонд (РКВФ); учредителями выступили Российско-­китайский инвестиционный фонд и китайский холдинг TUS-Holdings, специализирующийся на создании технологических парков и инвестициях в стартапы / инновационные компании. Заявленный целевой объем РКВФ — ​$ 100 млн, целевые индустрии — ​полупроводники и интегральные схемы, робототехника и умное производство, новый транспорт (водород и пр.), новые материалы и пр.; фонд уже профинансировал несколько компаний.

Кроме того, в середине и конце 2010‑х было несколько попыток создания других совместных фондов — ​со стороны Роснано (Rusnano Zhongrong United Investment Fund), УК «Лидер» (совместно с фондом Shenzhen Capital) и пр.

Как ни странно, все эти совместные инициативы — ​как с организационной точки зрения, так и с точки зрения финансовых моделей — ​отражали и отражают скорее специфику российского венчурного рынка: крупные многопрофильные фонды, работа по модели development finance и пр.

И если для инвестиций в российские стартапы/разработки это, по сути, единственный возможный вариант, то для инвестиций в китайские фонды и/или стартапы такая схема далеко не оптимальна. А инвестировать в Китай придется.

Во-первых, это крупнейший в мире рынок, игнорировать который себе дороже. И с точки зрения венчурного финансирования на этом рынке сейчас образовался некоторый вакуум: на фоне геополитического толкания локтями кардинально сократились инвестиции со стороны глобальных/американских венчурных фондов (2021 год — ​$ 45,4 млрд, 2022 — ​$ 14,5 млрд; доля сделок с участием американских венчуристов упала с 30 % до 18,2 %); в середине 2023 года США запретили американским фондам вкладываться в китайские компании, разрабатывающие критические технологии (полупроводники, искусственный интеллект, квантовые технологии).

И хотя фонды США не готовы полностью отказаться от вложений в Китай, их собственные инвесторы относятся к китайским перспективам со скепсисом, уже отразившимся на объемах доступных фондам денег: если в 2021 году они смогли привлечь около $ 115 млрд, то в 2022 — ​$ 33 млрд, а в 2023 — ​всего $ 9,7 млрд.

Фактическая остановка американских инвестиций идет на фоне неблагополучия китайского и общемирового венчура: в первой половине 2023 года объем финансирования упал на 31,4 % (год к году) и составил всего $ 26,7 млрд; заметно уменьшился и средний объем сделок.

То есть высока вероятность, что российский капитал в Китае будет, как минимум, не лишним.

(О том, что́ после этого будет с российскими стартапами, лучше даже не думать; но венчурные фонды, работающие в финансовой логике, должны идти туда, где деньги. По крайней мере, теоретически.)

Во-вторых, российский венчур — ​уже капитал нон-грата, как минимум, в Евросоюзе: в ноябре 2023 года Европейский совет по инновациям (фонд в рамках общеевропейской программы Horizon Europe) объявил о полном запрете софинансирования стартапов, получающих деньги от ЕС, со стороны российских инвесторов. (Под раздачу попали не только российские деньги: стартапам запретили брать деньги еще и у Китая, — ​но тем не менее.)

И наконец, в‑третьих: вложения в стартапы — ​один из основных способов получения доступа к нужным технологиям (будут ли рады этому наши китайские коллеги и партнеры — ​другой вопрос).

При этом у китайского венчура есть две важные особенности, которые придется учитывать российским фондам и институтам, если у них появятся амбиции относительно выхода на китайский рынок.

Первая — ​рынок венчурного капитала в Китае, за исключением сверхкрупных государственных фондов (класса Китайской инвестиционной корпорации, Китайского банка развития и пр.), очень диверсифицирован и специализирован. В Китае работают порядка 1100 государственных венчурных фондов и еще около 600 частных, и большинство из них специализируются на узких технологических/продуктовых нишах (новые производственные технологии, отдельные сегменты биотехнологий и пр.), позволяющих накапливать глубокую рыночную экспертизу.

И вторая: многие китайские фонды действуют как «фонды фондов» и локализуют свою деятельность в отдельных регионах/городах, создавая совместные фонды с администрациями провинций или муниципалитетов; именно этот механизм используется для «доведения до мест» финансирования со стороны государственных фондов.

Иными словами, для входа в Китай целесообразно выстраивать отношения не только со сверхкрупными финансовыми структурами, но также с филиалами и «дочками» китайских венчурных фондов на местах, а также с узкоспециализированными фондами, ориентированными на конкретные технологии и технологические области.

И, возможно, первая специализированная венчурная ласточка уже появилась: в октябре 2023 года Российский фонд прямых инвестиций (РФПИ) объявил о создании российско-­китайского Фонда развития гражданской авиационной промышленности объемом 100 млрд руб. Помимо традиционного формата китайских инвестиций в России (покупка акций, вложения в инфраструктуры), этот фонд будет вкладывать деньги в перспективные проекты в области аэрокосмических технологий, технологий энергоэффективности и больших данных, причем как в России, так и в Китае.

(Да, это пока тоже выглядит как классический проект development finance, но отраслевая и венчурная логика в нем ­все-таки прослеживается.)

Ложка дегтя
Несмотря на очевидные поводы для российско-­китайского технологического оптимизма, сложно рассчитывать на то, что Россия станет главным научным и/или технологическим партнером Китая: весовые категории у этих двух стран (с точки зрения денег, людей, емкости национальных рынков) ­все-таки совсем разные. Кроме того, к 2020 году Китай заключил официальные соглашения о партнерстве в научно-­технологической сфере с 160+ государствами мира, и даже с учетом научно-­технологического «развода» с США и ЕС у китайских товарищей остается огромное пространство для маневра.

Не стоит сбрасывать со счетов и то, что Китай, как и его основные научные/технологические конкуренты (США, ЕС), делает ставку на технологическую независимость и обеспечение национальных интересов, понимаемых в логике технологической и экономической безопасности. А еще — ​на долгосрочную технологическую экспансию по той же модели, которую предыдущие 30+ лет использовали так называемые развитые страны.

Это значит, что для России, как и для многих других стран, уже в ближайшие годы станет вполне реальным риск сменить шило на мыло, то есть превратиться в технологическую периферию Китая (а не условного коллективного Запада).

В таких условиях вопрос, кто больше выиграет от научно-­технологического сотрудничества — ​Россия или Китай, — ​остается открытым.

И ответ на него, к сожалению, можно получить только на практике.

* Мнение автора может не совпадать с позицией редакции