БИЗНЕС / НОЯБРЬ #8_2023
Институты [без] развития
Текст: Наталия АНДРЕЕВА / Иллюстрация: Кирилл ФИЛОНОВ
Инфляция, развал цепочек поставок, рост ставок рефинансирования и геополитические развлечения привели к тому, что традиционные институты развития — международные/национальные институции development finance (DFI) и венчурные фонды — в последние годы пересматривают свои стратегии и заодно бизнес-модели. В этих условиях государства вынуждены занимать проактивную позицию и пробовать новые форматы поддержки технологического, инфраструктурного и любого другого развития.
В последние три года академические институты, think tank’и, НКО и вообще все кому не лень то и дело поднимают тему кризиса нынешней модели капитализма. Посредственные результаты борьбы с пандемией, вылившиеся в инфляцию, обесценивание активов и рост глобальной бедности; неспособность стран — предполагаемых мировых лидеров удерживать геополитическую напряженность на приемлемом уровне; глобальный кризис доверия и пр. этому очень способствуют.
Возможно, мы имеем дело просто с очередной волной критики, неизбежной в кризисные времена? Увы, есть одно обстоятельство, мало заметное широкой публике. Почти все институты развития (в самом широком понимании этого термина) — национальные банки развития, венчур и пр. — испытывают заметные трудности со своими финансовыми и бизнес-моделями.
И это, возможно, было бы не так плохо, если бы не совпало с множественными кризисами, когда развитие — с его новыми технологиями, бизнесами, экономикой и пр. — очень, очень нужно, но вот как его обеспечить — совершенно не понятно.
Возможно, мы имеем дело просто с очередной волной критики, неизбежной в кризисные времена? Увы, есть одно обстоятельство, мало заметное широкой публике. Почти все институты развития (в самом широком понимании этого термина) — национальные банки развития, венчур и пр. — испытывают заметные трудности со своими финансовыми и бизнес-моделями.
И это, возможно, было бы не так плохо, если бы не совпало с множественными кризисами, когда развитие — с его новыми технологиями, бизнесами, экономикой и пр. — очень, очень нужно, но вот как его обеспечить — совершенно не понятно.
«Финансы для развития»: всё плохо
Самые заметные проблемы, пожалуй, испытывают организации класса «финансовые инструменты для развития» (development finance institutions, DFI).
Практически все они создавались во времена особо заметных «провалов рынка»: пики создания новых национальных/международных банков развития и аналогичных институций последовательно приходились на середину 1970‑х (нефтяной кризис 1973 года), начало 1990‑х (распад СССР и создание банков развития в Восточной Европе), конец 1990‑х (кризис 1998‑го), конец нулевых — начало 2010‑х (кризис 2007—2008 годов).
В последние годы банков развития появляется не так много, но это компенсируется их размерами и амбициозностью. Китай, стремящийся потеснить западных коллег и партнеров в качестве источника капитала для развивающихся стран, создал международный Asian Infrastructure Investment Bank (AIIB) и New Development Bank. Амбиции КНР не остались незамеченными: в 2018 году США консолидировали свои международные банки развития — в ответ на китайскую инициативу «Один пояс, один путь» — и создали U. S. International Development Finance Corporation с портфолио стоимостью $ 33 млрд.
Менее связанные с геополитикой банки развития были созданы в Мексике (Banco del Bienestar), Великобритании (UK Infrastructure Bank, Scottish National Investment Bank) и Индии (National Bank for Financing Infrastructure).
Очередной перелом в деятельности DFI наметился в 2020—2021 годах: по итогам ковидного кризиса 75 % стран с низким и средним доходом (по определению ОЭСР) столкнулись с рецессией; инвестиции в инфраструктуру в этих странах (одно из основных направлений деятельности DFI) упали в два раза, с $ 97 млрд в 2019 году до $ 46 млрд в 2020‑м, инвестиции в поддержку экспорта — на 40 %.
В 2022 году к последствиям ковидного кризиса добавились высокая инфляция, перебои в глобальных поставках сельхозпродукции и энергоносителей, а также прочие последствия геополитических потрясений; в 2023‑м ситуация не улучшилась: ставки рефинансирования продолжили расти, государственные долги — увеличиваться, цепочки поставок — деградировать.
Уровень оптимизма по поводу глобальных экономических перспектив невысок: ожидается, что в 2024 году темпы роста ВВП в развитых странах не превысят 1,5 % в год, сохраняясь на уровне, близком к стагфляции; гипотетически может сохраниться рост Китая, но, с учетом растущей геополитической раздробленности, не всем удастся использовать КНР как локомотив для роста.
Самые заметные проблемы, пожалуй, испытывают организации класса «финансовые инструменты для развития» (development finance institutions, DFI).
Практически все они создавались во времена особо заметных «провалов рынка»: пики создания новых национальных/международных банков развития и аналогичных институций последовательно приходились на середину 1970‑х (нефтяной кризис 1973 года), начало 1990‑х (распад СССР и создание банков развития в Восточной Европе), конец 1990‑х (кризис 1998‑го), конец нулевых — начало 2010‑х (кризис 2007—2008 годов).
В последние годы банков развития появляется не так много, но это компенсируется их размерами и амбициозностью. Китай, стремящийся потеснить западных коллег и партнеров в качестве источника капитала для развивающихся стран, создал международный Asian Infrastructure Investment Bank (AIIB) и New Development Bank. Амбиции КНР не остались незамеченными: в 2018 году США консолидировали свои международные банки развития — в ответ на китайскую инициативу «Один пояс, один путь» — и создали U. S. International Development Finance Corporation с портфолио стоимостью $ 33 млрд.
Менее связанные с геополитикой банки развития были созданы в Мексике (Banco del Bienestar), Великобритании (UK Infrastructure Bank, Scottish National Investment Bank) и Индии (National Bank for Financing Infrastructure).
Очередной перелом в деятельности DFI наметился в 2020—2021 годах: по итогам ковидного кризиса 75 % стран с низким и средним доходом (по определению ОЭСР) столкнулись с рецессией; инвестиции в инфраструктуру в этих странах (одно из основных направлений деятельности DFI) упали в два раза, с $ 97 млрд в 2019 году до $ 46 млрд в 2020‑м, инвестиции в поддержку экспорта — на 40 %.
В 2022 году к последствиям ковидного кризиса добавились высокая инфляция, перебои в глобальных поставках сельхозпродукции и энергоносителей, а также прочие последствия геополитических потрясений; в 2023‑м ситуация не улучшилась: ставки рефинансирования продолжили расти, государственные долги — увеличиваться, цепочки поставок — деградировать.
Уровень оптимизма по поводу глобальных экономических перспектив невысок: ожидается, что в 2024 году темпы роста ВВП в развитых странах не превысят 1,5 % в год, сохраняясь на уровне, близком к стагфляции; гипотетически может сохраниться рост Китая, но, с учетом растущей геополитической раздробленности, не всем удастся использовать КНР как локомотив для роста.
Ожидаемые темпы роста ВВП в 2024 году, %
На этом фоне DFI вынуждены иметь дело с последствиями так называемого мультикризиса: закрывать рыночные «провалы» в условиях запредельной нестабильности и рисковать собственной финансовой устойчивостью, поскольку бизнес-модель «финансирования развития» появилась и устоялась в гораздо более спокойные времена, несмотря на цепочку кризисов (1973, 1991, 1998 и пр.). А частный капитал закрывать эти самые «провалы» как не спешил, так и не спешит.
Хуже всего приходится так называемым многосторонним банкам — международным финансовым организациям, специализирующимся на [как бы] доступном финансировании инвестиционных проектов разного типа (Всемирный банк, Европейский инвестиционный банк и пр.). Дошло до того, что в 2023 году раздались призывы к реформированию многосторонних банков как института: в апреле была принята так называемая Бриджтаунская резолюция 2.0, призывающая к пересмотру деятельности таких банков на глобальном Юге, в июле — утверждена дорожная карта G20 внедрения новых лучших практик и рекомендаций, призванных помочь деятельности многосторонних банков. Попытался пересмотреть свою модель и стратегию (без особого, впрочем, успеха) даже такой мастодонт международного финансирования, как Всемирный банк.
Хуже всего приходится так называемым многосторонним банкам — международным финансовым организациям, специализирующимся на [как бы] доступном финансировании инвестиционных проектов разного типа (Всемирный банк, Европейский инвестиционный банк и пр.). Дошло до того, что в 2023 году раздались призывы к реформированию многосторонних банков как института: в апреле была принята так называемая Бриджтаунская резолюция 2.0, призывающая к пересмотру деятельности таких банков на глобальном Юге, в июле — утверждена дорожная карта G20 внедрения новых лучших практик и рекомендаций, призванных помочь деятельности многосторонних банков. Попытался пересмотреть свою модель и стратегию (без особого, впрочем, успеха) даже такой мастодонт международного финансирования, как Всемирный банк.
Пересмотр стратегии Всемирного банка
(World Bank), 2023
(World Bank), 2023
Концептуальные проблемы у ВБ начались еще в 2019 году — в том числе на фоне очередной волны критики по поводу так называемого каскадного подхода, который должен был помочь вовлечению правительств-займополучателей в процесс снижения рисков для частных инвесторов и, соответственно, повысить интерес частного капитала к участию в проектах банка.
Во время пандемии 2020−2021 годов всем было не до устойчивого развития, поэтому вопрос наращивания частного софинансирования повис в воздухе; в 2022 году обсуждения бизнес-модели и мандата ВБ закончились решением о необходимости реформы ВБ.
В мае 2023 года произошла смена президента Всемирного банка: на место Дэвида Малпасса, не сумевшего привлечь частный капитал и, кроме того, неосмотрительно позволившего себе критику климатической повестки и борьбы с глобальным потеплением, был назначен Аджай Банга.
Через месяц в ВБ была создана специализированная «лаборатория по частным инвестициям» (Private Sector Finance Lab) — специальное подразделение, призванное разработать инструменты снижения рисков и повышения привлекательности проектов для инвесторов; оно поставило себе цель привлекать $ 5 частных денег на каждый потраченный доллар.
Уже к осени 2023 года была доработана дорожная карта, призванная сделать ВБ больше, лучше и эффективнее. Разработчики предложили:
Дорожная карта была представлена странам — акционерам МВФ и ВБ на ежегодном заседании G24 в октябре 2023 года; по его итогам внутренний Комитет по развитию (Development Committee) при Совете управляющих ВБ ограничился резолюцией в духе «это все очень хорошо, но никаких дополнительных денег не будет, пока мы не получим [от исполнительных директоров ВБ] более подробную презентацию новой стратегии».
Причин этому много, включая систематическую критику ВБ и его финансовых инструментов со стороны тех, кому эти инструменты должны помогать.
Но ключевые основания для управленческих сомнений — это, конечно, слабая проработка финансовой стороны вопроса (помимо разнообразных чисто технических схем, которые позволят ВБ выжать из имеющихся фондов дополнительные $ 50 млрд до 2033 года) и по-прежнему низкая заинтересованность частных инвесторов в сотрудничестве с ВБ при инвестициях в наименее развитые страны, особенно по направлениям вроде «зеленого перехода», который ничем не помогает этим странам, зато хорошо смотрится в презентациях.
Во время пандемии 2020−2021 годов всем было не до устойчивого развития, поэтому вопрос наращивания частного софинансирования повис в воздухе; в 2022 году обсуждения бизнес-модели и мандата ВБ закончились решением о необходимости реформы ВБ.
В мае 2023 года произошла смена президента Всемирного банка: на место Дэвида Малпасса, не сумевшего привлечь частный капитал и, кроме того, неосмотрительно позволившего себе критику климатической повестки и борьбы с глобальным потеплением, был назначен Аджай Банга.
Через месяц в ВБ была создана специализированная «лаборатория по частным инвестициям» (Private Sector Finance Lab) — специальное подразделение, призванное разработать инструменты снижения рисков и повышения привлекательности проектов для инвесторов; оно поставило себе цель привлекать $ 5 частных денег на каждый потраченный доллар.
Уже к осени 2023 года была доработана дорожная карта, призванная сделать ВБ больше, лучше и эффективнее. Разработчики предложили:
- расширить мандат ВБ: включить в него не только «борьбу с бедностью», как это было в предыдущие 70+ лет деятельности банка, но и работу с глобальными вызовами (изменение климата, пандемии, инклюзивность и пр.);
- разнообразить инструменты, чтобы они соответствовали новым целям;
- увеличить финансирование со стороны стран-акционеров, чтобы на все вышеперечисленное хватило денег.
Дорожная карта была представлена странам — акционерам МВФ и ВБ на ежегодном заседании G24 в октябре 2023 года; по его итогам внутренний Комитет по развитию (Development Committee) при Совете управляющих ВБ ограничился резолюцией в духе «это все очень хорошо, но никаких дополнительных денег не будет, пока мы не получим [от исполнительных директоров ВБ] более подробную презентацию новой стратегии».
Причин этому много, включая систематическую критику ВБ и его финансовых инструментов со стороны тех, кому эти инструменты должны помогать.
Но ключевые основания для управленческих сомнений — это, конечно, слабая проработка финансовой стороны вопроса (помимо разнообразных чисто технических схем, которые позволят ВБ выжать из имеющихся фондов дополнительные $ 50 млрд до 2033 года) и по-прежнему низкая заинтересованность частных инвесторов в сотрудничестве с ВБ при инвестициях в наименее развитые страны, особенно по направлениям вроде «зеленого перехода», который ничем не помогает этим странам, зато хорошо смотрится в презентациях.
- 62 странытратили на обслуживание внешнего долга больше денег, чем на здравоохранение в 2019—2021 годах
- 34 страныбыло в 2012–2014 годах
Если вкратце, то все официальные рекомендации и публично предъявленные ожидания от международных DFI сейчас сводятся к двум с половиной пунктам:
Возможно, движение таких крупных инвесторов, как DFI, в сторону венчура — не самая плохая идея. Потому что глобальному венчуру уже три года как сильно нездоровится.
- DFI должны повысить прозрачность, понятность и подотчетность акционерам, начиная с принятия нормативов достаточности капитала и заканчивая ежегодной публикацией глобального бенчмаркинга — сравнения показателей банка с аналогичными институтами; отдельные рекомендации доходят до таких крамольных пожеланий, как замеры реального влияния предоставленного финансирования на экономическое и социальное развитие. Давление по поводу прозрачности понятно: по итогам обследования 30 ведущих мировых DFI выяснилось, что ни один из них не дотягивает до приличного уровня прозрачности (по 40+ индикаторам, от регулярности публикации отчетности до ESG).
- DFI должны привлечь частный капитал, потому что государства уже не в состоянии увеличивать их финансирование (особенно в нынешнем геополитическом и геоэкономическом контексте, когда свой электорат заметно ближе к телу, чем голодающие в Африке дети); между тем тот же «глобальный Юг» хотел бы получить послабления в части госдолга примерно на $ 100 млрд в год и ежегодно привлекать $ 1,5 трлн частных инвестиций в уже упомянутый «зеленый переход» — ну, или в то, что будет продаваться инвесторам под этой вывеской. Как и прочие «цели в области устойчивого развития».
- (Каким именно образом привлекать частный капитал, науке неизвестно, особенно с учетом того, что государства-акционеры прямым текстом рекомендуют банкам развития активнее перекладывать финансовые риски на плечи частных соинвесторов. Как будто у них и без этого мало проблем в нашем веселом 2023‑м. А о противоречиях между общественным благом и интересами крупного капитала как об основе проблем с привлечением частных денег в «развитие», кажется, вообще никто не думает.)
- DFI должны худо-бедно ориентироваться на глобальные вызовы и задачи стран-акционеров (как это сделала, например, европейская ассоциация DFI, за три года до новой дорожной карты ВБ сориентировавшая свои финансовые инструменты, в числе прочего, на борьбу с глобальным потеплением).
- Размыть мандат (только, конечно, не так, как это сделал Всемирный банк с его новой миссией «бедность + глобальные вызовы»): выбить из акционеров право перенаправлять финансирование туда, куда нужно, пусть и в логике тушения пожаров. Собственно, ровно треть всех DFI мира уже работает по этой схеме.
- Эволюционировать в сторону венчура, то есть всерьез заняться бизнес-моделью «высокий риск — высокая прибыль», потому что в условиях растущей неопределенности ни на какую другую модель всерьез рассчитывать невозможно. В эту сторону, например, уже почти 10 лет движется Китайский банк развития, с 2015 года финансирующий крупные технологические проекты (в том числе в рамках большой национальной стратегии Made in China 2025); а в 2022 году несколько новых фондов, ориентированных на стартапы, скейлапы и глубокие технологии, создал KfW — банк развития Германии, который уже много лет является эталоном для национальных банков развития всего мира.
Возможно, движение таких крупных инвесторов, как DFI, в сторону венчура — не самая плохая идея. Потому что глобальному венчуру уже три года как сильно нездоровится.
Венчур: всё ОЧЕНЬ плохо
Судя по всему, 2023 год для венчура станет даже более провальным, чем 2022‑й, хотя в 2022‑м такое было сложно себе представить.
В III квартале 2023 года, по сравнению со II кварталом, сократились инвестиции ранних стадий. Инвестиции поздних стадий, наоборот, немного подросли, но только за счет вложений в ИИ-компании; если не учитывать инвестиции в хайп, то в этой части тоже все не очень хорошо. ИИ вообще изрядно помог общей венчурной картине: в III квартале 2023‑го на него пришлось порядка $ 10+ млрд (15 % всех венчурных инвестиций; 13 % из них — вложения Amazon в Anthropic, конкурента OpenAI), хотя с точки зрения рынка это, конечно, игра с нулевой суммой — перекладывание денег из одних направлений в другие.
Судя по всему, 2023 год для венчура станет даже более провальным, чем 2022‑й, хотя в 2022‑м такое было сложно себе представить.
В III квартале 2023 года, по сравнению со II кварталом, сократились инвестиции ранних стадий. Инвестиции поздних стадий, наоборот, немного подросли, но только за счет вложений в ИИ-компании; если не учитывать инвестиции в хайп, то в этой части тоже все не очень хорошо. ИИ вообще изрядно помог общей венчурной картине: в III квартале 2023‑го на него пришлось порядка $ 10+ млрд (15 % всех венчурных инвестиций; 13 % из них — вложения Amazon в Anthropic, конкурента OpenAI), хотя с точки зрения рынка это, конечно, игра с нулевой суммой — перекладывание денег из одних направлений в другие.
Объем венчурных инвестиций по миру, $ млрд
Если проследить за динамикой от года к году, то всё окажется еще хуже: судя по текущей ситуации, общий объем венчурных инвестиций в 2023 году не превысит $ 300 млрд — худший показатель за последние семь лет, а с учетом инфляции — так и вообще лет за 10, если не больше.
(Интересно, что заметно нездоровится так называемым важным стартапам [impact startups], формально соответствующим пресловутым целям ООН в области устойчивого развития. Инвестиции в них сократились в полтора раза, с $ 74,8 млрд в 2022 году до $ 48,1 млрд в 2023‑м; что лишний раз подтверждает: общественное благо и частные интересы — вещи слабо совместимые.)
Еще одна плохая новость: в 2023 году заметно замедлились темпы развития корпоративного венчура, который в 2022‑м на фоне общих венчурных неурядиц выглядел последним бастионом здравого смысла и нормальных денег (количество сделок с участием корпоративного капитала в 2022 году сократилось всего на 1,7 %, в отличие от падения на 25 % в среднем по венчурному рынку).
В 2023 году больше половины корпоративных фондов уменьшили объемы инвестиций; количество активных фондов сократилось более чем в два раза — примерно до уровня 2017 года; 72 % корпоративных фондов ужесточили требования к компаниям, претендующим на инвестиции. Кроме того, не очень хорошо обстоят дела и у портфельных компаний, уже имеющихся у корпоратов: 27 % корпоративных фондов планируют деинвестировать часть компаний, а у 53 % не было ни одного экзита за последние 12 месяцев. Наконец, каждый третий фонд уже не имеет финансовой возможности инвестировать в следующие раунды своих портфельных компаний.
(Интересно, что заметно нездоровится так называемым важным стартапам [impact startups], формально соответствующим пресловутым целям ООН в области устойчивого развития. Инвестиции в них сократились в полтора раза, с $ 74,8 млрд в 2022 году до $ 48,1 млрд в 2023‑м; что лишний раз подтверждает: общественное благо и частные интересы — вещи слабо совместимые.)
Еще одна плохая новость: в 2023 году заметно замедлились темпы развития корпоративного венчура, который в 2022‑м на фоне общих венчурных неурядиц выглядел последним бастионом здравого смысла и нормальных денег (количество сделок с участием корпоративного капитала в 2022 году сократилось всего на 1,7 %, в отличие от падения на 25 % в среднем по венчурному рынку).
В 2023 году больше половины корпоративных фондов уменьшили объемы инвестиций; количество активных фондов сократилось более чем в два раза — примерно до уровня 2017 года; 72 % корпоративных фондов ужесточили требования к компаниям, претендующим на инвестиции. Кроме того, не очень хорошо обстоят дела и у портфельных компаний, уже имеющихся у корпоратов: 27 % корпоративных фондов планируют деинвестировать часть компаний, а у 53 % не было ни одного экзита за последние 12 месяцев. Наконец, каждый третий фонд уже не имеет финансовой возможности инвестировать в следующие раунды своих портфельных компаний.
Темпы инвестиций корпоративных венчурных фондов в 2023 году, % ответивших
Количество активных корпоративных венчурных фондов
Спасти утопающих
Ситуация с development finance и венчуром настолько нехороша, что в последние два года государства вынуждены искать новые форматы поддержки развития.
Самые заметные (и относительно простые) инициативы, конечно, связаны с созданием новых венчурных фондов при поддержке государства.
Новое поколение инвестиционных фондов, ориентированных на скейлапы и инвестиции поздних стадий, планирует создать ЕС (под эгидой Европейского инвестиционного фонда); Франция и Германия уже запустили новые линейки стартап-финансирования с государственным участием (спецпрограмма в рамках стратегии France 2030 и фонд DeepTech & Climate соответственно); Япония вводит стартап-визы и планирует поддерживать технологические компании в рамках новой стартап-стратегии; новый венчурный фонд (опять же, с государственным участием) создала Республика Корея.
Интерес государств к венчуру и стартапам связан, в первую очередь, с тем, что частный капитал не готов вкладываться ни в скейлапы (масштабирование компаний, требующее значительных средств), ни в так называемые глубокие технологии. Ожидается, что именно они будут определять научно-технологический ландшафт в ближайшие 10−15 лет; при этом окупаются они гораздо дольше, чем маркетплейсы и искусственные интеллекты. Собственно, проблемы с deep tech’ом и скейлапами нет только у Китая и США; все остальные вынуждены закрывать рыночные провалы как могут.
Однако в части государственных программ и проектов происходят и менее очевидные — и при этом более сложные — изменения, нежели линейное создание новых фондов: наши зарубежные коллеги и конкуренты активно тестируют новые форматы управления развитием, причем отчасти в той же логике, в которой движутся DFI.
Во-первых, США и Китай заметно повышают гибкость государственных программ и проектов развития, как технологического, так и промышленного.
Например, управление программой финансирования региональных промышленно-технологических кластеров (Build Back Better Regional Challenge, BBBRC) в США выстроено буквально в логике университетских «кредитов» — кластеры, создаваемые в формате проектных коалиций или консорциумов, могут выбрать и заявить любые показатели из предложенных типов: повышение национальной конкурентоспособности, трансформация региональной экономики, технологическое развитие, поддержка и развитие локальных сообществ и пр. От каждого по способностям, каждому по потребностям.
В Китае вообще налицо разрушение скреп и попрание устоев: на сессии 14‑го созыва Собрания народных представителей в марте этого года была объявлена реформа управления научно-технологическим развитием, один из основных компонентов которой — радикальное повышение автономии исследовательских и разработческих команд, то есть фактически лишение министерства по науке и технологиям полномочий оперативного контроля отдельных научных проектов. Кроме того, китайские товарищи передали финансирование прикладной науки в прикладные же министерства — они будут перенаправлять соответствующие бюджеты туда, куда указывает текущий момент.
Проще говоря, как Китай, так и США пытаются реализовать в государственной политике то, что у DFI называется гибким мандатом — flexible gap financing.
Во-вторых, западные страны активно тестируют новые и небанальные форматы развития, в том числе в логике high risk, high reward, применяемой в традиционно «не венчурных» индустриях и направлениях.
Самый известный пример такого подхода — Китай с его экспериментами в области поддержки развития и обкатки государственных политик «на кошках», начавшихся еще в 1980‑х. В промышленных масштабах экспериментировать с форматами развития Китай начал в кризисные 2007−2008 годы: примерно с этого времени он запускает 35−40 экспериментов в год — и это только на общестрановом уровне; чуть меньше половины экспериментов признаются успешными и масштабируются на уровне страны.
Ситуация с development finance и венчуром настолько нехороша, что в последние два года государства вынуждены искать новые форматы поддержки развития.
Самые заметные (и относительно простые) инициативы, конечно, связаны с созданием новых венчурных фондов при поддержке государства.
Новое поколение инвестиционных фондов, ориентированных на скейлапы и инвестиции поздних стадий, планирует создать ЕС (под эгидой Европейского инвестиционного фонда); Франция и Германия уже запустили новые линейки стартап-финансирования с государственным участием (спецпрограмма в рамках стратегии France 2030 и фонд DeepTech & Climate соответственно); Япония вводит стартап-визы и планирует поддерживать технологические компании в рамках новой стартап-стратегии; новый венчурный фонд (опять же, с государственным участием) создала Республика Корея.
Интерес государств к венчуру и стартапам связан, в первую очередь, с тем, что частный капитал не готов вкладываться ни в скейлапы (масштабирование компаний, требующее значительных средств), ни в так называемые глубокие технологии. Ожидается, что именно они будут определять научно-технологический ландшафт в ближайшие 10−15 лет; при этом окупаются они гораздо дольше, чем маркетплейсы и искусственные интеллекты. Собственно, проблемы с deep tech’ом и скейлапами нет только у Китая и США; все остальные вынуждены закрывать рыночные провалы как могут.
Однако в части государственных программ и проектов происходят и менее очевидные — и при этом более сложные — изменения, нежели линейное создание новых фондов: наши зарубежные коллеги и конкуренты активно тестируют новые форматы управления развитием, причем отчасти в той же логике, в которой движутся DFI.
Во-первых, США и Китай заметно повышают гибкость государственных программ и проектов развития, как технологического, так и промышленного.
Например, управление программой финансирования региональных промышленно-технологических кластеров (Build Back Better Regional Challenge, BBBRC) в США выстроено буквально в логике университетских «кредитов» — кластеры, создаваемые в формате проектных коалиций или консорциумов, могут выбрать и заявить любые показатели из предложенных типов: повышение национальной конкурентоспособности, трансформация региональной экономики, технологическое развитие, поддержка и развитие локальных сообществ и пр. От каждого по способностям, каждому по потребностям.
В Китае вообще налицо разрушение скреп и попрание устоев: на сессии 14‑го созыва Собрания народных представителей в марте этого года была объявлена реформа управления научно-технологическим развитием, один из основных компонентов которой — радикальное повышение автономии исследовательских и разработческих команд, то есть фактически лишение министерства по науке и технологиям полномочий оперативного контроля отдельных научных проектов. Кроме того, китайские товарищи передали финансирование прикладной науки в прикладные же министерства — они будут перенаправлять соответствующие бюджеты туда, куда указывает текущий момент.
Проще говоря, как Китай, так и США пытаются реализовать в государственной политике то, что у DFI называется гибким мандатом — flexible gap financing.
Во-вторых, западные страны активно тестируют новые и небанальные форматы развития, в том числе в логике high risk, high reward, применяемой в традиционно «не венчурных» индустриях и направлениях.
Самый известный пример такого подхода — Китай с его экспериментами в области поддержки развития и обкатки государственных политик «на кошках», начавшихся еще в 1980‑х. В промышленных масштабах экспериментировать с форматами развития Китай начал в кризисные 2007−2008 годы: примерно с этого времени он запускает 35−40 экспериментов в год — и это только на общестрановом уровне; чуть меньше половины экспериментов признаются успешными и масштабируются на уровне страны.
Динамика экспериментов Китая в области форматов поддержки развития
Конечно, у этого подхода есть свои ограничения, например, три четверти экспериментов проводится в городах и местностях, и без дополнительных инициатив демонстрирующих неплохие темпы развития и более богатых, чем среднестатистические районы. Но это не делает подход менее адекватным.
Из западных стран самые заметные изменения в этой части происходят в США — в управлении наукой. В 2022 году Национальный научный фонд США (NSF) развернул программы финансирования новых типов исследований и разработок, «ориентированных на конечных пользователей», и конвергентных исследований (технологических продуктов, для создания которых необходимы специалисты и знания из разных научных областей).
А в 2023‑м NSF пошел еще дальше и запустил эксперимент по развитию «венчурной науки» — специального формата финансирования научных проектов, которые, как и любые венчурные проекты, высоко рискованны, но при этом, если выстрелят, могут дать заметный результат. Более того, фонд планирует эксперимент, который позволит ученым менять тему гранта/исследования до его завершения в случае, если промежуточные результаты покажут, что выбранное направление недостаточно перспективно.
При этом «обычные» грантовые программы, ориентированные на рискованные исследования и не предполагающие специальных механизмов финансирования, уже реализуются в США (US NIH HRHR Programme), Франции (ANR OH Risque Programme), Швейцарии (SNRF Sinergia), Германии (DFG Reinhart Koselleck Projects) и ряде других стран.
В-третьих, государства начинают оценивать реальную результативность инвестиций, особенно в научно-технологической сфере (да, опять).
Механизмы для этого используются разные; самые распространенные варианты последних лет включают:
(Партисипаторная оценка и выработка решений, конечно же, не ограничены технологиями: например, в Великобритании, США и Австралии периодически используется формат так называемых мини-обществ [mini-publics], в рамках которого в выработку [политических] решений вовлекаются рядовые граждане и проходят весь путь от сбора идей до принятия программ/стратегий вместе с командой разработчиков.)
И, наконец, в‑четвертых, государства пытаются переизобрести политику регионального развития, особенно на фоне размонтирования глобального мира и в контексте экономической и научно-технологической «опоры на собственные силы». США запустили несколько программ поиска и поддержки потенциальных новых региональных технологических центров и их экосистем (Regional Innovation Engines); Великобритания поддерживает региональные и локальные технологические центры в рамках программы UK Launchpads (инвестиции в экосистемы и кластерные структуры); Китай (уже традиционно) вкладывается в региональные и городские венчурные фонды.
Из западных стран самые заметные изменения в этой части происходят в США — в управлении наукой. В 2022 году Национальный научный фонд США (NSF) развернул программы финансирования новых типов исследований и разработок, «ориентированных на конечных пользователей», и конвергентных исследований (технологических продуктов, для создания которых необходимы специалисты и знания из разных научных областей).
А в 2023‑м NSF пошел еще дальше и запустил эксперимент по развитию «венчурной науки» — специального формата финансирования научных проектов, которые, как и любые венчурные проекты, высоко рискованны, но при этом, если выстрелят, могут дать заметный результат. Более того, фонд планирует эксперимент, который позволит ученым менять тему гранта/исследования до его завершения в случае, если промежуточные результаты покажут, что выбранное направление недостаточно перспективно.
При этом «обычные» грантовые программы, ориентированные на рискованные исследования и не предполагающие специальных механизмов финансирования, уже реализуются в США (US NIH HRHR Programme), Франции (ANR OH Risque Programme), Швейцарии (SNRF Sinergia), Германии (DFG Reinhart Koselleck Projects) и ряде других стран.
В-третьих, государства начинают оценивать реальную результативность инвестиций, особенно в научно-технологической сфере (да, опять).
Механизмы для этого используются разные; самые распространенные варианты последних лет включают:
- специальные структурные подразделения, ответственные за мониторинг новых технологий и выработку рекомендаций в части государственной политики по отношению к ним. Типичный пример — комитет NExTRAC, созданный при Национальном институте здравоохранения США в конце 2020 года с одной-единственной целью — искать новые биотехнологии (по методу Horizon Scanning) и оценивать целесообразность государственных R&D-инвестиций в их развитие с точек зрения их потенциального социально-экономического импакта, влияния на медицинскую отрасль и пр.;
- разовые проекты (ad hoc), позволяющие оценивать появляющиеся технологии в режиме реального времени и оперативно перестраивать государственную политику в соответствии с произошедшими изменениями. Самая заметная инициатива такого рода — программа Национального научного фонда США «Оценка и прогнозирование результатов [развития] технологий» (Assessing and Predicting Technology Outcomes), запущенная в 2023 году и ориентированная на мониторинг и оценку критических технологий в соответствии с CHIPS and Science Act. NSF финансирует проекты, связанные с оценкой инвестиций в науку и технологии, с точки зрения наибольшего влияния на развитие приоритетных для страны технологических направлений и вклада в долгосрочные интересы США, начиная с экономического развития и заканчивая национальной безопасностью;
- инициативы/проекты в области партисипаторной оценки технологий с включением в обсуждения всех сторон, потенциально заинтересованных (или, наоборот, не заинтересованных) в их развитии. Сам по себе этот подход не нов — первые системные проекты такого рода начались еще в конце 1980‑х (так называемые консенсус-конференции Государственного совета по технологиям Дании) и начале 1990‑х (Великобритания, Нидерланды). Но к началу 2020‑х партисипаторная оценка технологий в ряде западных стран стала чем-то вроде обязательной программы, особенно на региональном/локальном уровне, — и, помимо прочего, часто используется как инструмент замера и изменения общественного мнения по неоднозначным научным и технологическим вопросам.
(Партисипаторная оценка и выработка решений, конечно же, не ограничены технологиями: например, в Великобритании, США и Австралии периодически используется формат так называемых мини-обществ [mini-publics], в рамках которого в выработку [политических] решений вовлекаются рядовые граждане и проходят весь путь от сбора идей до принятия программ/стратегий вместе с командой разработчиков.)
И, наконец, в‑четвертых, государства пытаются переизобрести политику регионального развития, особенно на фоне размонтирования глобального мира и в контексте экономической и научно-технологической «опоры на собственные силы». США запустили несколько программ поиска и поддержки потенциальных новых региональных технологических центров и их экосистем (Regional Innovation Engines); Великобритания поддерживает региональные и локальные технологические центры в рамках программы UK Launchpads (инвестиции в экосистемы и кластерные структуры); Китай (уже традиционно) вкладывается в региональные и городские венчурные фонды.
Внезапно в тренде
Несмотря на суверенизацию и прочие попытки поиска уникального, не имеющего аналогов в мире пути развития, в том, что касается проблем с институтами развития (и с развитием как таковым), Россия не уникальна и местами даже отличается от зарубежных коллег в лучшую сторону.
ВЭБ.РФ, под крылом которого были собраны все институты развития, официально переориентировал свою деятельность на достижение «национальных целей развития» и, как и DFI во всем мире, работает над привлечением частного капитала к проектам развития (в том числе в рамках инвестиционной программы создания фондов акционерного капитала, согласованной Наблюдательным советом в мае 2023 года); в Группе постепенно трансформируются подходы к оценке результативности инвестиций, в том числе, например, с использованием «Индекса качества жизни», ориентированного на интересы горожан, для оценки инвестиционных проектов в российских городах.
(Структурная перестройка российской экономики вообще подтолкнула федеральные министерства и ведомства к пересмотру многих инструментов, связанных с развитием: например, Минэкономразвития меняет подход к мониторингу малого и среднего предпринимательства, позволяя государству оценить, какими мерами поддержки предприниматели пользуются охотнее и чаще всего и насколько эти меры эффективны.)
К сожалению, есть и поводы для пессимизма (хотя их меньше, чем могло бы быть). Пожалуй, главный из них — то, что, в отличие от ситуации у наших зарубежных партнеров и конкурентов, с новыми государственными венчурными фондами в России пока все плохо.
Теоретически, конечно, ситуацию должно улучшить «право на риск», уже полученное Группой ВЭБ: возможность оценивать результативность инвестиций в инновационные технологии/компании по всему портфелю активов, а не по отдельным проектам может сильно помочь с финансированием технологических компаний. Но в рамках текущей стратегии Группы ВЭБ, принятой в 2021 году, увеличение финансирования инноваций не планируется; а без этого сколько-нибудь внятные венчурные планы строить сложно: российский венчурный рынок по-прежнему выглядит мертвым (за девять месяцев 2023 года объем инвестиций упал на 97 %, количество сделок — на 37 % год к году).
Несмотря на суверенизацию и прочие попытки поиска уникального, не имеющего аналогов в мире пути развития, в том, что касается проблем с институтами развития (и с развитием как таковым), Россия не уникальна и местами даже отличается от зарубежных коллег в лучшую сторону.
ВЭБ.РФ, под крылом которого были собраны все институты развития, официально переориентировал свою деятельность на достижение «национальных целей развития» и, как и DFI во всем мире, работает над привлечением частного капитала к проектам развития (в том числе в рамках инвестиционной программы создания фондов акционерного капитала, согласованной Наблюдательным советом в мае 2023 года); в Группе постепенно трансформируются подходы к оценке результативности инвестиций, в том числе, например, с использованием «Индекса качества жизни», ориентированного на интересы горожан, для оценки инвестиционных проектов в российских городах.
(Структурная перестройка российской экономики вообще подтолкнула федеральные министерства и ведомства к пересмотру многих инструментов, связанных с развитием: например, Минэкономразвития меняет подход к мониторингу малого и среднего предпринимательства, позволяя государству оценить, какими мерами поддержки предприниматели пользуются охотнее и чаще всего и насколько эти меры эффективны.)
К сожалению, есть и поводы для пессимизма (хотя их меньше, чем могло бы быть). Пожалуй, главный из них — то, что, в отличие от ситуации у наших зарубежных партнеров и конкурентов, с новыми государственными венчурными фондами в России пока все плохо.
Теоретически, конечно, ситуацию должно улучшить «право на риск», уже полученное Группой ВЭБ: возможность оценивать результативность инвестиций в инновационные технологии/компании по всему портфелю активов, а не по отдельным проектам может сильно помочь с финансированием технологических компаний. Но в рамках текущей стратегии Группы ВЭБ, принятой в 2021 году, увеличение финансирования инноваций не планируется; а без этого сколько-нибудь внятные венчурные планы строить сложно: российский венчурный рынок по-прежнему выглядит мертвым (за девять месяцев 2023 года объем инвестиций упал на 97 %, количество сделок — на 37 % год к году).
Объемы финансирования от Группы ВЭБ, трлн руб., по направлениям
А если рассуждать с точки зрения вечности, то более-менее понятны только три вещи.
Первая: российские институты развития (в любой их конфигурации) продолжат работать с «провалами» рынка. При этом в ближайшие годы в России, как и во многих других странах мира, появятся новые зоны и типы проблем. Придется решать, где проблем больше всего, и срочно выделять деньги «на ремонт провала, чтобы не слишком проваливался». Все как у классиков. Так что повышение гибкости и расширение мандата институтов развития — наше неизбежное будущее.
Вторая: рано или поздно придется обсуждать, страшно сказать, философские вопросы. Вроде того, как институтам развития оценивать сложные инвестиции с нелинейными эффектами — скажем, не в строительство трамвайной линии, а в создание нового поколения препаратов для химиотерапии. Или каким образом институты развития должны вкладываться в проекты класса «общественное благо» и при этом оставаться на плаву, т. е. не развалить сложившуюся бизнес-модель development finance.
Третья: предметно обсуждать цели, задачи и проблемы российских институтов развития (и, если повезет, новые/гибкие форматы поддержки развития) мы будем уже в следующем, 2024 году. После того как в стране появятся новые «майские указы» о национальных целях развития и, предположительно, мерах по его поддержке.
А до тех пор остается держаться и сохранять хорошее настроение.
Первая: российские институты развития (в любой их конфигурации) продолжат работать с «провалами» рынка. При этом в ближайшие годы в России, как и во многих других странах мира, появятся новые зоны и типы проблем. Придется решать, где проблем больше всего, и срочно выделять деньги «на ремонт провала, чтобы не слишком проваливался». Все как у классиков. Так что повышение гибкости и расширение мандата институтов развития — наше неизбежное будущее.
Вторая: рано или поздно придется обсуждать, страшно сказать, философские вопросы. Вроде того, как институтам развития оценивать сложные инвестиции с нелинейными эффектами — скажем, не в строительство трамвайной линии, а в создание нового поколения препаратов для химиотерапии. Или каким образом институты развития должны вкладываться в проекты класса «общественное благо» и при этом оставаться на плаву, т. е. не развалить сложившуюся бизнес-модель development finance.
Третья: предметно обсуждать цели, задачи и проблемы российских институтов развития (и, если повезет, новые/гибкие форматы поддержки развития) мы будем уже в следующем, 2024 году. После того как в стране появятся новые «майские указы» о национальных целях развития и, предположительно, мерах по его поддержке.
А до тех пор остается держаться и сохранять хорошее настроение.
ДРУГИЕ МАТЕРИАЛЫ