Продуктовая [де] глобализация
НАУКА/ #3 АПРЕЛЬ 2024
Текст: Наталия АНДРЕЕВА / Фото: Eni.com, ТАСС, Infineon.com, Unsplash.com, Страна Росатом
Российский курс на технологический суверенитет стал очередным поводом задуматься о том, как создавать конкурентоспособные [и технологичные] продукты, востребованные глобальным рынком. Посмотрим, как решали эту задачу наши зарубежные партнеры и конкуренты — компании и государства.
В последнее время то с одной, то с другой трибуны звучат призывы к тому, чтобы в России начали появляться высокотехнологичные продукты, конкурентоспособные на глобальном уровне. 29 февраля «Глобально конкурентные разработки» появились в послании Президента Р Ф Федеральному собранию — вместе с увеличением доли отечественных высокотехнологичных продуктов на внутреннем рынке в 1,5 раза и снижением доли импорта в ВВП до 17 % (всё — к 2030 году). А уже 1 марта премьер-министр Михаил Мишустин поручил правительству обратить особое внимание на разработку продуктов, конкурентных на глобальном рынке.
Рост внимания к продуктам и их мировой конкурентоспособности не случаен.
Во-первых, продуктовая логика направлена на решение одной из ключевых проблем российского научно-технологического комплекса — провала в части перевода результатов интеллектуальной деятельности хоть во что-то, имеющее отношение к реальной жизни, экономике, потребностям государства и пр. Строго говоря, проблема это не исключительно российская — вопрос эффективного трансфера волнует многих наших партнеров и конкурентов, — но оторванность российского научно-технологического комплекса от мира инвестиций и бизнеса — это уже притча во языцех.
Во-вторых, работает понятная логика импортозамещения и, в идеале, импортоопережения: до тех пор, пока на российском рынке не будут представлены нормальные российские же высокотехнологичные продукты, хотя бы отдаленно конкурентоспособные на фоне китайских, как промышленность, так и рядовые потребители будут делать выбор в пользу того, что́ работает, даже если этот выбор будет означать переплату за обходные пути, «серый» импорт и скачки курса рубля.
В-третьих, перевод научных результатов и/или технологий в продукты, востребованные глобальным рынком, — это, по сути, единственный способ сделать так, чтобы российский «технологический суверенитет» окупился хотя бы в какой-то части. Россия — не единственная страна, делающая ставку на собственные технологические силы (публичную заявку на «технологический суверенитет» в последние два-три года сделали и Китай, и США, и страны ЕС), но, к сожалению, едва ли не единственная из этого клуба, испытывающая проблемы не только с высокотехнологичным экспортом, но и с неэнергетическим в целом.
А федеральный бюджет, как мы знаем, не резиновый.
Рост внимания к продуктам и их мировой конкурентоспособности не случаен.
Во-первых, продуктовая логика направлена на решение одной из ключевых проблем российского научно-технологического комплекса — провала в части перевода результатов интеллектуальной деятельности хоть во что-то, имеющее отношение к реальной жизни, экономике, потребностям государства и пр. Строго говоря, проблема это не исключительно российская — вопрос эффективного трансфера волнует многих наших партнеров и конкурентов, — но оторванность российского научно-технологического комплекса от мира инвестиций и бизнеса — это уже притча во языцех.
Во-вторых, работает понятная логика импортозамещения и, в идеале, импортоопережения: до тех пор, пока на российском рынке не будут представлены нормальные российские же высокотехнологичные продукты, хотя бы отдаленно конкурентоспособные на фоне китайских, как промышленность, так и рядовые потребители будут делать выбор в пользу того, что́ работает, даже если этот выбор будет означать переплату за обходные пути, «серый» импорт и скачки курса рубля.
В-третьих, перевод научных результатов и/или технологий в продукты, востребованные глобальным рынком, — это, по сути, единственный способ сделать так, чтобы российский «технологический суверенитет» окупился хотя бы в какой-то части. Россия — не единственная страна, делающая ставку на собственные технологические силы (публичную заявку на «технологический суверенитет» в последние два-три года сделали и Китай, и США, и страны ЕС), но, к сожалению, едва ли не единственная из этого клуба, испытывающая проблемы не только с высокотехнологичным экспортом, но и с неэнергетическим в целом.
А федеральный бюджет, как мы знаем, не резиновый.
Минуточку, за чей счет банкет?
Если вкратце, то на фоне наших партнеров и конкурентов высокотехнологичная Россия пока выглядит бледно: в 2021 году страна занимала 31‑е место по абсолютным объемам высокотехнологичного экспорта, уступая не только предсказуемым лидерам — Китаю, США и наиболее развитым странам ЕС, — но и, скажем, гораздо более неожиданным Таиланду, Вьетнаму, Чехии и Польше, причем Польше — более чем в два раза.
Само собой, у каждого участника этой гонки — своя история пробега и своя колея, но одно понятно: для того чтобы прокормить хоть сколько-нибудь независимую высокотехнологичную промышленность (например, в китайской версии 2007 года), объем российского хайтек-экспорта должен вырасти примерно в 20 раз. А лучше — в 30. И это с поправкой на не самую большую численность нашего населения и на то, что Китай, как и Россия, интенсивно вкладывал в высокотехнологичную промышленность государственные деньги.
По абсолютным объемам высокотехнологичного экспорта Китай догнал и перегнал США еще в самом начале 2000‑х годов, а с 2013‑го обгоняет все страны ЕС, вместе взятые (им удалось еще раз обогнать Китай в 2022‑м — на фоне ковидных ограничений, санкций и рухнувших цепочек поставок, но успех этот, судя по всему, долго не продлится).
Если вкратце, то на фоне наших партнеров и конкурентов высокотехнологичная Россия пока выглядит бледно: в 2021 году страна занимала 31‑е место по абсолютным объемам высокотехнологичного экспорта, уступая не только предсказуемым лидерам — Китаю, США и наиболее развитым странам ЕС, — но и, скажем, гораздо более неожиданным Таиланду, Вьетнаму, Чехии и Польше, причем Польше — более чем в два раза.
Само собой, у каждого участника этой гонки — своя история пробега и своя колея, но одно понятно: для того чтобы прокормить хоть сколько-нибудь независимую высокотехнологичную промышленность (например, в китайской версии 2007 года), объем российского хайтек-экспорта должен вырасти примерно в 20 раз. А лучше — в 30. И это с поправкой на не самую большую численность нашего населения и на то, что Китай, как и Россия, интенсивно вкладывал в высокотехнологичную промышленность государственные деньги.
По абсолютным объемам высокотехнологичного экспорта Китай догнал и перегнал США еще в самом начале 2000‑х годов, а с 2013‑го обгоняет все страны ЕС, вместе взятые (им удалось еще раз обогнать Китай в 2022‑м — на фоне ковидных ограничений, санкций и рухнувших цепочек поставок, но успех этот, судя по всему, долго не продлится).
Абсолютный объем высокотехнологичного экспорта, $ млрд
Объем высокотехнологичного экспорта на душу населения, $
А всё потому, что в Китае были реализованы три компонента, обеспечивающих нынешний переход от подхода «произведено в Китае» к принципу «разработано в Китае» (или, используя другую терминологию, от имитации к инновациям).
• Научно-технологическая политика, ориентированная на получение прикладных результатов. Помимо «исторически сложившегося» фокуса на прикладных исследованиях, связанного с траекторией промышленного развития Китая, сама архитектура поддержки науки и технологий в стране практико-ориентирована.
С начала 2010‑х Китай активно использовал принудительный трансфер зарубежных технологий (по принципу «вынести к нам производство можно только в паре с R&D-центром — и при условии раскрытия технологической информации»); научные мегапрограммы реализуются в паре с инженерными, которые должны работать на внедрение результатов R&D в реальный мир; над задачей быстрой доводки технологий до продуктов работает, в числе прочего, национальная сеть из 100+ инжиниринговых центров; в стране сверхразвит венчурный рынок (порядка 1700 фондов, из них около 1100 — с государственным участием).
• Промышленная политика / масштабная государственная поддержка новых индустрий. Формально основным инструментом промполитики в Китае была (и пока остается) программа Made in China 2025, ориентированная на 10 основных отраслей (ИКТ, робототехника, «зеленые» технологии, включая электромобили, и пр.); при этом прямое и непрямое субсидирование со стороны государства получает гораздо более широкий спектр компаний и отраслей. По различным оценкам, объем всех видов господдержки для промышленности в Китае составляет 1,73−4,9 % ВВП (в США — 0,39 %) и до 30 % доходов компаний, получающих поддержку.
• Рынок. Точнее, наличие частных технологических компаний с глобальными амбициями, готовых играть вдолгую, а также работать с мировыми рынками и продуктами. Примеров глобально успешных компаний в стране довольно много (Китай — родина 340 компаний-"единорогов" и занимает второе место в мире по этому показателю, пусть и значительно отставая от США с их 700+ «единорогов»); у всех на слуху примеры из ИКТ-сектора (Alibaba, Tencent, Huawei) и автомобилестроения (BYD, SAIC и пр.).
• Научно-технологическая политика, ориентированная на получение прикладных результатов. Помимо «исторически сложившегося» фокуса на прикладных исследованиях, связанного с траекторией промышленного развития Китая, сама архитектура поддержки науки и технологий в стране практико-ориентирована.
С начала 2010‑х Китай активно использовал принудительный трансфер зарубежных технологий (по принципу «вынести к нам производство можно только в паре с R&D-центром — и при условии раскрытия технологической информации»); научные мегапрограммы реализуются в паре с инженерными, которые должны работать на внедрение результатов R&D в реальный мир; над задачей быстрой доводки технологий до продуктов работает, в числе прочего, национальная сеть из 100+ инжиниринговых центров; в стране сверхразвит венчурный рынок (порядка 1700 фондов, из них около 1100 — с государственным участием).
• Промышленная политика / масштабная государственная поддержка новых индустрий. Формально основным инструментом промполитики в Китае была (и пока остается) программа Made in China 2025, ориентированная на 10 основных отраслей (ИКТ, робототехника, «зеленые» технологии, включая электромобили, и пр.); при этом прямое и непрямое субсидирование со стороны государства получает гораздо более широкий спектр компаний и отраслей. По различным оценкам, объем всех видов господдержки для промышленности в Китае составляет 1,73−4,9 % ВВП (в США — 0,39 %) и до 30 % доходов компаний, получающих поддержку.
• Рынок. Точнее, наличие частных технологических компаний с глобальными амбициями, готовых играть вдолгую, а также работать с мировыми рынками и продуктами. Примеров глобально успешных компаний в стране довольно много (Китай — родина 340 компаний-"единорогов" и занимает второе место в мире по этому показателю, пусть и значительно отставая от США с их 700+ «единорогов»); у всех на слуху примеры из ИКТ-сектора (Alibaba, Tencent, Huawei) и автомобилестроения (BYD, SAIC и пр.).
Глобальный продуктовый переход в компании Huawei (1998−2012)
К концу 1990‑х Huawei, созданная в 1987 году, росла темпами, близкими к 100 % в год. При этом руководство компании регулярно сталкивалось с продуктовыми проблемами: устоявшиеся линейки продукции (телекоммуникационное оборудование) всех устраивали, однако новые продукты один за другим проваливались; интенсивные инвестиции в собственные R&D не помогли: отдел исследований и разработок так и не смог создать ни одного нового продукта, востребованного рынком.
В результате в компании был внедрен кардинально новый (и для китайского рынка тоже) продуктовый подход:
В итоге система продуктовых разработок Huawei стала одним из основных конкурентных преимуществ компании на глобальном рынке: в большинстве случаев Huawei выходила на рынки развитых стран именно за счет адресных продуктовых разработок для крупных корпораций (проект BluePhone для British Telecom в 2003‑м — неудачный, но продемонстрировавший компетенции Huawei в продуктовых разработках; Next-Generation Factory для Deutsche Telekom в 2008‑м и пр.).
В результате в компании был внедрен кардинально новый (и для китайского рынка тоже) продуктовый подход:
- в основу разработки продуктов легла методика Integrated Product Development (интегрированные продуктовые разработки), позаимствованная у IBM и включающая два основных принципа: проектирование должно идти строго «от рынка» (требований потребителей) и вестись так, чтобы продукт появлялся на рынке ровно тогда, когда он нужен.
- технологической базой для продуктовых разработок стало управление информацией о требованиях потребителей, поступающей из всех возможных источников (собственная служба техподдержки, дилеры, открытые данные о продуктах конкурентов и пр.); все данные начали приоритезировать (по разным группам критериев) и структурировать;
- были полностью перестроены организационные процессы, связанные с продуктовыми разработками: был ликвидирован центральный офис компании, находившийся под контролем главного инженера и отвечавший за продуктовые решения; место централизованной схемы заняли кросс-функциональные команды, включавшие всех нужных профильных специалистов, от pre-research (исследование потребительских требований/ожиданий) до инженеров-производственников, а позже — еще и потребителей (в так называемых контрольных точках разработки продукта).
В итоге система продуктовых разработок Huawei стала одним из основных конкурентных преимуществ компании на глобальном рынке: в большинстве случаев Huawei выходила на рынки развитых стран именно за счет адресных продуктовых разработок для крупных корпораций (проект BluePhone для British Telecom в 2003‑м — неудачный, но продемонстрировавший компетенции Huawei в продуктовых разработках; Next-Generation Factory для Deutsche Telekom в 2008‑м и пр.).
К 2024 году китайский комплексный подход «научно-технологическая политика + промышленная политика + пул компаний» вылился в целый ряд результатов.
Первый и самый заметный — переход от копирования технологий/продуктов к их разработке. Да, у Китая по-прежнему есть проблемы в части производства микроэлектроники (современные литографические технологии на дороге не валяются), но страна уверенно лидирует на целом ряде перспективных направлений. Причем лидирует в части рынков и продуктов, а не в части «научного задела».
В 2024 году дошло до того, что администрация США в лице главы американского Минфина Джанет Йеллен прямо попросила китайских коллег придержать темпы промышленного производства, особенно в новых высокотехнологичных индустриях — электромобилях, накопителях электроэнергии, полупроводниках и пр. Потому что сверхразвитое китайское производство буквально в зародыше убивает эти самые новые индустрии в других странах (читай — в США). А американские экономисты дружным хором пророчат «второй китайский шок», который будет хуже первого (конец 1990‑х — начало 2000‑х), вызванного экспансией китайских компаний в дешевый масс-маркет и стоившего американской экономике около 2 млн рабочих мест, в том числе почти 1 млн — в промышленности.
Второй — интенсивное развитие «чисто китайских» высокотехнологичных компаний и продуктов. Например, на компании с иностранным участием в 1998 году приходилось 78 % высокотехнологичного экспорта из Китая, в 2007‑м — 88 %, а в 2020‑м — около 25 %, причем доля госкомпаний в этих объемах уже много лет колеблется на уровне статистической погрешности (в пределах 1 %). Что касается новых высокотехнологичных продуктов, то их доля в общем объеме высокотехнологичного экспорта из Китая стабильно растет: в 2011 году новые продукты давали чуть меньше 30 % хайтек-экспорта, а в 2020‑м — уже больше половины.
Первый и самый заметный — переход от копирования технологий/продуктов к их разработке. Да, у Китая по-прежнему есть проблемы в части производства микроэлектроники (современные литографические технологии на дороге не валяются), но страна уверенно лидирует на целом ряде перспективных направлений. Причем лидирует в части рынков и продуктов, а не в части «научного задела».
В 2024 году дошло до того, что администрация США в лице главы американского Минфина Джанет Йеллен прямо попросила китайских коллег придержать темпы промышленного производства, особенно в новых высокотехнологичных индустриях — электромобилях, накопителях электроэнергии, полупроводниках и пр. Потому что сверхразвитое китайское производство буквально в зародыше убивает эти самые новые индустрии в других странах (читай — в США). А американские экономисты дружным хором пророчат «второй китайский шок», который будет хуже первого (конец 1990‑х — начало 2000‑х), вызванного экспансией китайских компаний в дешевый масс-маркет и стоившего американской экономике около 2 млн рабочих мест, в том числе почти 1 млн — в промышленности.
Второй — интенсивное развитие «чисто китайских» высокотехнологичных компаний и продуктов. Например, на компании с иностранным участием в 1998 году приходилось 78 % высокотехнологичного экспорта из Китая, в 2007‑м — 88 %, а в 2020‑м — около 25 %, причем доля госкомпаний в этих объемах уже много лет колеблется на уровне статистической погрешности (в пределах 1 %). Что касается новых высокотехнологичных продуктов, то их доля в общем объеме высокотехнологичного экспорта из Китая стабильно растет: в 2011 году новые продукты давали чуть меньше 30 % хайтек-экспорта, а в 2020‑м — уже больше половины.
Доля новых продуктов в общем объеме высокотехнологичного экспорта из Китая, %
Третий — общий рост вклада хайтек-индустрии в ВВП страны. На протяжении последних 10, а то и 20 лет западные экономисты регулярно обращали внимание на то, что интенсивный экономический рост Китая был связан со стройкой и девелопментом и что Китаю не светит переход к «инновационной экономике» (что бы под этим ни подразумевалось). Сейчас мантра про недвижимость работает все хуже: за последние семь лет доля высокотехнологичных индустрий в ВВП Китая выросла с 11,1 % (2011) до 14,3 % (2023); аналитики агентства Bloomberg ожидают, что в 2026 году китайский хайтек дорастет до 19 % ВВП. Кроме того, в последние три года в Китае стагнирует кредитование стройки и недвижимости, что особенно заметно на фоне роста промышленных кредитов (от 30 % до 40 % в квартал начиная с 2020 года).
Доля сектора в ВВП Китая, %
По поводу дальнейших перспектив высокотехнологичной промышленности Китая, конечно, есть определенные опасения, связанные, в первую очередь, со стратегией «двойной циркуляции», недавно заявленной руководством КПК: в ближайшие годы экономический рост в стране, как предполагается, должен опираться не только на экспорт, но и на растущий внутренний спрос, в том числе качественный; как именно эта модель будет работать в реальности, пока не очень понятно. Особенно на фоне технологического развода Китая с США и торговых/санкционных войн.
Ну кисонька, ну еще капельку!
Китайские успехи в области высокотехнологичных продуктов и их экспорта привели к тому, что развитые страны, в первую очередь США и ЕС, заметно поменяли собственную научно-технологическую политику, начиная с формирования перечней критических технологий и заканчивая запуском новых программ поддержки, ориентированных на то, чтобы выжать из имеющегося научного задела всё, что только можно. И то, что нельзя, — тоже. В идеале.
Интенсивнее всего с трансфером «из науки в жизнь» работают США, в которых в последние пару лет идет перенастройка системы поддержки R&D с ориентацией на быструю разработку наукоемких продуктов, в том числе:
Еще больше заметен крен в сторону актуальных потребностей экономики/государства и продуктов в американском ВПК: начиная с 2022 года США выстраивают экосистему поддержки «военных» стартапов и стартапов «двойного назначения», чуть менее чем полностью ориентированной на конкретные задачи национальной безопасности и на конкретные группы продуктов.
В феврале 2024 года было объявлено о реформе Отдела по оборонным инновациям (Defense Innovation Unit, DIU) при министерстве обороны США. Этот отдел был создан в 2015 году; несколько лет он работал, в основном, над созданием сети контактов в предпринимательской среде и над финансированием прототипов ВПК-ориентированных продуктов.
Но к 2024 году стало понятно, что темпы работы DIU совершенно недостаточны — и, более того, мало отвечают реальным потребностям и горящим проблемам ВПК. Новая стратегия работы отдела предполагает кардинальное сокращение времени, необходимого для а) определения критических технологических проблем, стоящих перед ВПК, б) поиска продуктовых решений этих проблем на открытом рынке и/или в) доработки технологий до полностью функциональных продуктов.
Реализовываться всё это будет на базе программного офиса DIU «Сеть инноваций для национальной безопасности» (National Security Innovation Network, NSIN; как и сам DIU, NSIN был создан в 2015 году) и группы его инициатив: околовенчурной поддержки военных стартапов (программа продуктовых челленджей, серия университетских продуктовых акселераторов под эгидой Минобороны США и пр.) и кадровых программ (хакатоны, технологические стажировки в оборонных структурах, летние школы и пр.).
Что характерно, в 2023 году аналогичный отдел был создан при ВМС США (Disruptive Capabilities Office) — и заодно значительно масштабированы проекты модернизации американской армии (US Army Futures).
Китайские успехи в области высокотехнологичных продуктов и их экспорта привели к тому, что развитые страны, в первую очередь США и ЕС, заметно поменяли собственную научно-технологическую политику, начиная с формирования перечней критических технологий и заканчивая запуском новых программ поддержки, ориентированных на то, чтобы выжать из имеющегося научного задела всё, что только можно. И то, что нельзя, — тоже. В идеале.
Интенсивнее всего с трансфером «из науки в жизнь» работают США, в которых в последние пару лет идет перенастройка системы поддержки R&D с ориентацией на быструю разработку наукоемких продуктов, в том числе:
- выстраивание различных линеек финансирования для трансляции научных результатов в реальный мир;
- запуск программы финансирования трансляционных исследований Partnerships for Innovation, включающей финансирование глубинных исследований потребителей (customer discovery), разработку прототипов продуктов/сервисов на основании этих исследований и рыночную проверку наукоемких продуктов;
- ориентация Американского посевного фонда ($ 200 млн в год по линии Национального научного фонда, NSF) на наукоемкие продукты, использующие глубокие технологии (deep tech): фонд работает с зоной «раннего продуктования» (до proof of concept) и намеренно не инвестирует в компании/команды, уже получившие венчурное финансирование; каждый год на доводку технологий получают деньги около 400 околонаучных стартапов;
- финансирование продуктовых разработок стартапов и/или малых технологических компаний в рамках программы SBIR. STTR, начиная с R&D и заканчивая выходом на коммерциализацию (NSF в партнерстве с Управлением по делам малого бизнеса);
- запуск специализированной программы Convergence Accelerator — акселератора для смешанных/междисциплинарных команд, у которых есть идеи комплексных наукоемких продуктов, требующих взаимодействия между разными научными дисциплинами;
- расширение кадровой программы I-Corps, ориентированной на передачу исследователям и инженерам «предпринимательских» навыков — трансляции исследовательских результатов и разработки продуктов на основе технологий (в первую очередь — глубоких).
Еще больше заметен крен в сторону актуальных потребностей экономики/государства и продуктов в американском ВПК: начиная с 2022 года США выстраивают экосистему поддержки «военных» стартапов и стартапов «двойного назначения», чуть менее чем полностью ориентированной на конкретные задачи национальной безопасности и на конкретные группы продуктов.
В феврале 2024 года было объявлено о реформе Отдела по оборонным инновациям (Defense Innovation Unit, DIU) при министерстве обороны США. Этот отдел был создан в 2015 году; несколько лет он работал, в основном, над созданием сети контактов в предпринимательской среде и над финансированием прототипов ВПК-ориентированных продуктов.
Но к 2024 году стало понятно, что темпы работы DIU совершенно недостаточны — и, более того, мало отвечают реальным потребностям и горящим проблемам ВПК. Новая стратегия работы отдела предполагает кардинальное сокращение времени, необходимого для а) определения критических технологических проблем, стоящих перед ВПК, б) поиска продуктовых решений этих проблем на открытом рынке и/или в) доработки технологий до полностью функциональных продуктов.
Реализовываться всё это будет на базе программного офиса DIU «Сеть инноваций для национальной безопасности» (National Security Innovation Network, NSIN; как и сам DIU, NSIN был создан в 2015 году) и группы его инициатив: околовенчурной поддержки военных стартапов (программа продуктовых челленджей, серия университетских продуктовых акселераторов под эгидой Минобороны США и пр.) и кадровых программ (хакатоны, технологические стажировки в оборонных структурах, летние школы и пр.).
Что характерно, в 2023 году аналогичный отдел был создан при ВМС США (Disruptive Capabilities Office) — и заодно значительно масштабированы проекты модернизации американской армии (US Army Futures).
Подделка под Китай
Но, судя по всему, как частичная переориентация научно-технологической политики на трансфер/трансляцию, так и здравый продуктовый подход в части технологического развития ВПК — лишь вишенки на высокотехнологичном торте. Нужные, в числе прочего, для того, чтобы как-то справиться с тем фактом, что и США, и ЕС посмотрели на успехи Китая — и начали заимствовать инструментарий его работы с хайтеком, в первую очередь — подходы, касающиеся промышленной политики.
Речь, конечно же, о масштабных государственных интервенциях, разработанных и реализованных под предлогом борьбы с последствиями ковидного кризиса:
На фоне госвложений такого масштаба даже как-то неловко читать новости об очередных претензиях к Китаю (со стороны наших западных коллег и конкурентов) по поводу недобросовестных практик конкуренции и проклятой КПК, упорно субсидирующей китайскую высокотехнологичную промышленность. Но кого и когда смущала чужая неловкость?..
Но, судя по всему, как частичная переориентация научно-технологической политики на трансфер/трансляцию, так и здравый продуктовый подход в части технологического развития ВПК — лишь вишенки на высокотехнологичном торте. Нужные, в числе прочего, для того, чтобы как-то справиться с тем фактом, что и США, и ЕС посмотрели на успехи Китая — и начали заимствовать инструментарий его работы с хайтеком, в первую очередь — подходы, касающиеся промышленной политики.
Речь, конечно же, о масштабных государственных интервенциях, разработанных и реализованных под предлогом борьбы с последствиями ковидного кризиса:
- CHIPS & Science Act (2022) в США: $ 280 млрд на исследования, разработки и развитие производственных мощностей в части микроэлектроники, в том числе $ 39 млрд на субсидирование производств чипов, $ 13 млрд — на R&D в области электроники и $ 174 млрд — на общее расширение финансирования науки и технологий (NASA, NSF и др.). По отдельным оценкам, к 2024 году в рамках этой инициативы было профинансировано до 50 проектов — и создано 25−45 тыс. рабочих мест.
- Inflation Reduction Act (2022) в США: $ 891 млрд на реализацию различных инициатив; бо́льшая часть запланированных денег ($ 783 млрд) должна быть потрачена на проекты в сфере энергетики / энергетической безопасности США и на реализацию «климатических» проектов.
- Chips Act (2022) в ЕС: € 43 млрд на поддержку европейских проектов создания новых / расширения имеющихся производств в сфере микроэлектроники (эффективность этой политики пока, кстати, невысока: на получение субсидий претендуют лишь франко-итальянская STMicroelectronics и немецкая Infineon).
На фоне госвложений такого масштаба даже как-то неловко читать новости об очередных претензиях к Китаю (со стороны наших западных коллег и конкурентов) по поводу недобросовестных практик конкуренции и проклятой КПК, упорно субсидирующей китайскую высокотехнологичную промышленность. Но кого и когда смущала чужая неловкость?..
Неповторимость
Китаю, конечно, удался сверхсложный маневр — переход от копиистики к технологической и продуктовой независимости, причем переход этот, помимо всего прочего, еще и окупился (как минимум, частично): торговый баланс Китая более или менее профицитен с середины 2000‑х годов, а в последние годы вообще бьет исторические рекорды (в числе прочего — за счет высокотехнологичного экспорта).
Но скопировать этот маневр, увы, уже не удастся ни России, ни США, ни ЕС.
Во-первых, нам всем предстоит период затяжной деглобализации, и даже появление новых геополитических и геоэкономических блоков никого не спасет: мир в ближайшие годы будет стремительно сжиматься, а окупаемость «технологического суверенитета» и уникальной высокотехнологичной промышленности в таких условиях — история крайне сомнительная.
Во-вторых, даже на рынках условно дружественных стран гипотетическим российским хайтек-продуктам придется конкурировать по цене и качеству с предложениями китайских товарищей. Типичный (и отнюдь не гипотетический) пример такой проблемы — история с американской и европейской микроэлектроникой, не способной конкурировать по стоимости с тем, что́ делают Китай, Корея и, скажем, Малайзия.
То есть, если смотреть из космоса, приличных вариантов «продуктовых» и «высокотехнологичных» действий у России не так много, как хотелось бы:
1. Вложиться в нишевые и/или глубокие технологии и в новые наукоемкие продукты, так же как наши американские коллеги (выжать из науки всё, что там есть, и превратить это в продукты).
Что бы кто ни говорил об эффективности российской науки, тут всё-таки есть с чем работать — и в плане интеллектуального задела, и в плане команд/людей, способных что-то сделать с deep tech’ом и deep tech бизнесом. В случившийся хайп вкладываться уже поздно (привет искусственному интеллекту), так что получить конкурентоспособный продукт можно только в области технологий следующей волны, которые наши коллеги и конкуренты планируют «дотянуть» году этак к 2030-му: биотех и геномика, новые виды сенсоров, новая электроника (в том числе гибкая, перовскиты и пр.), далее везде.
Теоретически какие-то глобально конкурентоспособные продукты могут появиться и по итогам вкачивания денег в импортозамещение, но шансы на это невелики: замещаем мы готовые, апробированные и востребованные продукты, к которым рынок уже привык, и тут, скорее всего, поможет разве что безжалостный демпинг. Это видно даже по российской статистике 2022 года: инновационные товары и услуги прирастают за счет «старых» инноваций, давно известных как глобальному рынку, так и рынкам сбыта российских компаний
Китаю, конечно, удался сверхсложный маневр — переход от копиистики к технологической и продуктовой независимости, причем переход этот, помимо всего прочего, еще и окупился (как минимум, частично): торговый баланс Китая более или менее профицитен с середины 2000‑х годов, а в последние годы вообще бьет исторические рекорды (в числе прочего — за счет высокотехнологичного экспорта).
Но скопировать этот маневр, увы, уже не удастся ни России, ни США, ни ЕС.
Во-первых, нам всем предстоит период затяжной деглобализации, и даже появление новых геополитических и геоэкономических блоков никого не спасет: мир в ближайшие годы будет стремительно сжиматься, а окупаемость «технологического суверенитета» и уникальной высокотехнологичной промышленности в таких условиях — история крайне сомнительная.
Во-вторых, даже на рынках условно дружественных стран гипотетическим российским хайтек-продуктам придется конкурировать по цене и качеству с предложениями китайских товарищей. Типичный (и отнюдь не гипотетический) пример такой проблемы — история с американской и европейской микроэлектроникой, не способной конкурировать по стоимости с тем, что́ делают Китай, Корея и, скажем, Малайзия.
То есть, если смотреть из космоса, приличных вариантов «продуктовых» и «высокотехнологичных» действий у России не так много, как хотелось бы:
1. Вложиться в нишевые и/или глубокие технологии и в новые наукоемкие продукты, так же как наши американские коллеги (выжать из науки всё, что там есть, и превратить это в продукты).
Что бы кто ни говорил об эффективности российской науки, тут всё-таки есть с чем работать — и в плане интеллектуального задела, и в плане команд/людей, способных что-то сделать с deep tech’ом и deep tech бизнесом. В случившийся хайп вкладываться уже поздно (привет искусственному интеллекту), так что получить конкурентоспособный продукт можно только в области технологий следующей волны, которые наши коллеги и конкуренты планируют «дотянуть» году этак к 2030-му: биотех и геномика, новые виды сенсоров, новая электроника (в том числе гибкая, перовскиты и пр.), далее везде.
Теоретически какие-то глобально конкурентоспособные продукты могут появиться и по итогам вкачивания денег в импортозамещение, но шансы на это невелики: замещаем мы готовые, апробированные и востребованные продукты, к которым рынок уже привык, и тут, скорее всего, поможет разве что безжалостный демпинг. Это видно даже по российской статистике 2022 года: инновационные товары и услуги прирастают за счет «старых» инноваций, давно известных как глобальному рынку, так и рынкам сбыта российских компаний
Доля инновационных товаров и услуг в общем объеме отгруженных, % по российским промышленным предприятиям
2. Встроиться в чужие научно-технологические цепочки, причем (и это важно!) не в китайские. На этом мысль, конечно же, останавливается: как известно, в мире есть только США, Европа и Китай, а все остальное — это люди с песьими головами и белые пятна на гугл-картах. Но систему партнерств, к сожалению, придется выстраивать с кем-то еще, причем систему крайне сложную и разветвленную. Иначе наш технологический суверенитет не окупится никогда.
А сказочки про ВТО и глобальную торговлю мы будем внукам на ночь рассказывать.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции.
А сказочки про ВТО и глобальную торговлю мы будем внукам на ночь рассказывать.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции.
ДРУГИЕ МАТЕРИАЛЫ