Стартапы в окне возможностей

Трансформация научно-­технологической и инновационной политики в странах — ​мировых научных и технологических лидерах идет на фоне не слишком благоприятных тенденций.

Самая большая проблема, как обычно, связана с деньгами: мировая экономика близка к рецессии; государственные вливания в нее на фоне [формально] завершившейся пандемии ковида привели не к экономическому оживлению, как ожидалось, а к повышению инфляции; растет политическая и макроэкономическая неопределенность.

В США усиливаются ожидания рецессии (на фоне роста процентных ставок, баталий вокруг потолка госдолга и периодических банкротств в финансовом секторе), в ЕС свою лепту в экономическое торможение вносят цены на электроэнергию. Роль «локомотивов роста» на ближайшие полтора-два года традиционно отводится Китаю и Индии; экономические перспективы США, ЕС и большинства развивающихся стран туманны — ​даже по самым оптимистичным оценкам, темпы роста ВВП в США и Евросоюзе будут не выше 1,6 % в год.

Экономические сложности усугубляются политическими: санкционные и торговые вой­ны к 2023 году привели к тому, что МВФ прогнозирует «фрагментацию геоэкономики» и сокращение прямых иностранных инвестиций, причем по всему миру. Если учесть постоянно растущий госдолг и обваливающуюся то там, то тут финансовую систему, то картина на 2023−2024 годы получается и вовсе пессимистичная.

На фоне экономических проблем продолжается научно-­технологическое огораживание: все страны, участвующие в глобальной технологической гонке, формулируют национальные технологические и научные приоритеты (по большей части одинаковые) и пытаются сделать ставку на внутренние ресурсы, а также «технологический и инновационный суверенитет».

В логике суверенизации и безопасности планируют развивать науку и технологии главные мировые научные лидеры — ​США (в этом духе выдержаны почти все документы стратегического планирования, начиная с новой Стратегии национальной безопасности и заканчивая Стратегией развития Национального научного фонда) и Китай (планы на 14‑ю пятилетку, принятые в 2020 году, недавняя резолюция сессии 14‑го созыва Собрания народных представителей КНР и пр.). К подходу «суверенность и безопасность» склоняются в той или иной мере и Германия, Франция, Великобритания.

При этом характеристики сложившихся национальных стартап-­экосистем (и, шире, экосистем поддержки инноваций и технологического развития) не ­очень-то позволяют достичь независимости и «опоры на собственные силы».

Во-первых, у национальных экосистем разная мощность и разная «пропускная способность», связанная с целым рядом факторов, начиная со структуры экономики (и, соответственно, профилей создаваемых стартапов) и заканчивая наличием так называемой предпринимательской культуры, а также ее носителей.

Во-вторых, далеко не все национальные инновационные экосистемы могут позволить себе финансировать всю цепочку — ​от научной идеи до рыночного масштабирования — ​особенно в части последнего. Единственный реальный тяжеловес в этом деле — ​США, на долю которых приходится больше половины мирового финансирования компаний, выросших из стартап-­штанишек. Остальные экосистемы преимущественно ориентируются на поддержку компаний на ранних стадиях — ​это хорошо видно по предпочитаемым инвесторами типам венчурных сделок.

В-третьих, сложившаяся конфигурация национальных инновационных экосистем не позволяет нормально инвестировать в пул технологий, которые, по общему мнению, будут определять конкурентоспособность стран в ближайшие 10−15 лет.

Практически все направления, входящие в национальные перечни так называемых критических технологий: искусственный интеллект, биотехнологии и медицина, робототехника / передовые производственные технологии и пр. — ​относятся к «глубинным технологиям»: они очень наукоемки и требуют больших инвестиций по всей цепочке, от фундаментальных исследований до рынка, — ​в отличие от ИКТ и цифровых технологий, доминировавших на венчурном ландшафте в предыдущие годы.

Экономические проблемы, ставка на собственные силы и проблема «глубинных технологий», по сути, определяют все новшества, появившиеся в государственных инновационных и стартап-­политиках в 2022—2023 годах: выстраивание систематической работы с компаниями на всем их жизненном цикле, а не только в его стартап-­начале; повышенное внимание к скейлапам и перенастройка финансирования с целью адаптации для «глубинных технологий».

«Глубинные технологии»
Собственно, с «глубинными технологиями» (deep tech) государства испытывают самые большие сложности.

Сам термин «глубинные технологии» очень расплывчатый: под ними понимают то капитало- и наукоемкие технологические направления, то технологии, способные ответить на «большие вызовы», то технологии, не имеющие прямого выхода в потребительские продукты.

Управленцы от науки, технологий и инвестиций, как правило, относят к «глубинным» практически все сложные околоцифровые технологии (ИИ, AR/VR, квантовые технологии, блокчейн и пр.), биотех и life sciences (борьба с раком и нейродегенеративными заболеваниями, синтетическая биология, биопромышленность и пр.), «зеленые» технологии (новая энергетика, технологии замкнутого цикла, устойчивые с/х технологии), новые производственные технологии, новые материалы, робототехнику и новую мобильность (автономный транспорт).

Именно эти направления входят практически во все национальные перечни «критических технологий» — ​тех, которые будут определять не только глобальную конкурентоспособность государств и экономик, но и реальный уровень национальной безопасности как в части ВПК, так и в части экономического развития, и в части человекоориентированных технологий и сервисов.

Рост внимания к «глубинным технологиям» хорошо заметен по динамике инвестиций: с 2016 по 2020 год суммы, которые инвесторы всех типов ежегодно вкладывают в deep tech, выросли более чем в четыре раза (по оценкам BCG, с $ 15 млрд до $ 60 млрд).

Но, как водится, тут есть несколько нюансов.

«Глубинные технологии» — ​это долго и дорого, и со временем объемы необходимых инвестиций только растут: если в 2016 году средний размер инвестиционных сделок в deep tech составлял около $ 13 млн, то в 2020‑м — ​уже $ 44 млн, а для стартапов, находящихся на самых ранних стадиях развития, $ 36 тыс. в 2016‑м и $ 2 млн — ​в 2019 году.

Ровно поэтому лучше всего с «глубинными технологиями» дело обстоит в США и Китае: на их долю приходится около 80 % частных инвестиций в deep tech компании (по крайней мере, в 2015—2018 годах); при этом доля «глубинных» стартапов, локализованных в США, постоянно снижается (55 % в 2015‑м, 42 % в 2018‑м). Проще говоря, повторяется ситуация со скейлапами и финансовыми возможностями инновационных/технологических экосистем.

Ровно поэтому же ни США, ни Китай не фокусируют научно-­технологическую политику на «глубинных технологиях» — ​их экосистемы позволяют работать с deep tech, не особо задумываясь об инвестиционной специфике этих компаний.

Зато все остальные вынуждены действовать в догоняющей логике — ​и бежать очень, очень быстро.

Больше всех обеспокоен ситуацией с «глубинными технологиями» Европейский Союз. ​Что не удивительно: страны ЕС, вместе взятые, заметно проигрывают США и Китаю как по объемам финансирования, так и по количеству стартапов в deep tech; европейские инвесторы обеспокоены рыночными перспективами таких стартапов (потенциалом их масштабирования) и не торопятся вкладывать деньги в сложные и долго окупающиеся проекты.

Поэтому в 2022 году ЕС включил «глубинные технологии» в «Новую повестку для европейских инноваций» (New European Innovation Agenda); три из пяти приоритетных направлений развития инноваций и технологий в ЕС напрямую связаны с deep tech: «Финансирование скейлапов в „глубинных технологиях“», «Поддержка инноваций в „глубинных технологиях“ через развитие инфраструктур и государственное финансирование», «Акселерация и усиление инновационного развития».

При этом, что характерно, решить проблему незаинтересованности венчура и, шире, частных инвесторов в «глубинных технологиях» коллеги из ЕС пока не могут: все меры, предлагаемые для улучшения ситуации со стартап- и скейлап-­деньгами, сводятся к использованию и/или доработке инструментария, так или иначе связанного с IPO / обращением акций и уже существующими финансовыми механизмами. Ну, и к чисто информационному стимулированию частных фондов к инвестициям в венчур, ориентированный на deep tech.

С «Поддержкой инноваций в „глубинных технологиях“» все тоже не очень просто. Поддержку deep tech пока предлагается оказывать, в основном, в регуляторной сфере: создавать «регуляторные песочницы», адаптировать законодательство, консультировать исследователей и стартаперов по поводу нормативки и пр. Единственный заявленный инфраструктурный deep tech проект «в стекле и бетоне» — ​это тест-бед (испытательный полигон) для отработки технологических решений, связанных с водородным топливом; но и тот создан и финансируется в рамках Horizon Europe.

Гораздо интереснее обстоит дело с «Акселерацией и усилением инновационного развития»: в рамках этого направления планируется реализовать программу создания «региональных инновационных долин», цель которой — ​развитие deep tech и «подтягивание» отстающих регионов. И, в отличие от «Финансирования скейлапов» и «Поддержки инноваций», по этой программе предусмотрено хотя бы ­какое-то финансирование — ​$ 170 млн, часть из которых будет привлечена из Horizon Europe, а часть — ​из Европейского фонда регионального развития.

(Правда, уровень реальной заинтересованности европейских регионов в «инновационных долинах» пока оценить сложно: прием заявок на участие в программе завершится только в сентябре 2023 года.)

И наконец, отдельное направление поддержки deep tech в ЕС — ​это кадры. Если верить «Новой повестке для европейских инноваций», то к 2025 году Европейский институт инноваций и технологий (European Institute of Innovation and Technology) должен переобучить/дообучить «глубинным технологиям» 1 млн человек, в основном сотрудников технологических компаний.

Впрочем, несмотря на общеевропейские инициативы, технологические лидеры Европы (Германия и Франция) решили не ждать [сомнительных] милостей от природы и Еврокомиссии и занялись deep tech самостоятельно.

(При этом, что интересно, Великобритания, заметно обгоняющая всех европейских соседей по объемам финансирования «глубинных технологий», пока, подобно Китаю и США, не выделяет deep tech в отдельную категорию в рамках научно-­технологической политики.)

Германия в 2022 году приняла новую долгосрочную стартап-­стратегию, ориентированную на развитие «глубинных технологий» — ​индустрии 4.0, ИИ, квантовых вычислений, водородных, климатических и новых медицинских технологий, технологий мобильности, биотеха (в том числе замкнутого цикла).

А уже в феврале 2023 года правительство Германии объявило о создании нового венчурного фонда объемом € 1 млрд — ​DeepTech & Climate Fonds, — ​который будет инвестировать только и исключительно в deep tech. Причем с учетом финансовой специфики «глубинных технологий»: до € 30 млн на стартап на срок до 25 лет. Даже на фоне заметных инвестиций в deep tech (в 2022 году € 2,8 млрд было вложено в ИИ, € 0,8 млрд — ​в чистую энергетику, € 0,7 — ​в робототехнику и пр.) прибавка в € 1 млрд довольно существенна.

И это не считая поддержки соответствующих технологических направлений по другим программам и линиям (High-­Tech Gründerfonds, Future Fund, программы Федерального агентства по прорывным инновациям и др.).

«Глубинные технологии» попали и в приоритеты Франции: в самом начале 2023 года правительство обновило долгосрочную стратегию развития страны «France 2030» (она же инвестиционный план); в рамках обновления была разработана полноценная стартап-­стратегия, ориентированная, в числе прочего, на поддержку и развитие «глубинных технологий».

Французские планы развития deep tech выглядят довольно амбициозно: создавать не менее 500 «глубинных» стартапов в год, а к 2030 году обеспечить появление в стране не менее 100 компаний-­единорогов (сейчас в стране порядка 2,5 тыс. стартапов, так или иначе связанных с «глубинными технологиями»; в год создается около 250 новых компаний).

До 2030 года на поддержку deep tech стартапов во Франции планируется дополнительно направить € 500 млн — ​сумма довольно скромная, но лучше, чем ничего.

Не стартапами едиными
Помимо «глубинных технологий», которые, предположительно, должны обеспечивать национальную конкурентоспособность в среднесрочной и долгосрочной перспективе, государства, претендующие на лидерство и «суверенность», вынуждены работать с проблемой масштабирования деятельности технологических стартапов.

Поэтому заметным компонентом государственных систем (и экосистем) поддержки научно-­технологического развития и инноваций становятся инструменты и механизмы, ориентированные на «бесшовное» финансирование стартапов от возникновения до выхода на глобальные рынки. И самое большое внимание государственные управленцы от инноваций уделяют скейлапам — ​в первую очередь потому, что количество венчурных фондов, готовых инвестировать в компании суммы свыше условных $ 50 млн, стабильно невелико и, как уже было сказано, большинство этих фондов работают в США.

Как и в случае с «глубинными технологиями», в США и Китае, по сути, уже сложились системы «сквозной» поддержки науки и инноваций. Соединенные Штаты в последние годы активно заполняли лакуны в госуправлении, создавая профильные структуры и фонды, поддерживающие все переделы создания инноваций (в том числе новое Агентство по технологиям, инновациям и партнерствам). Китай сделал ставку на сложную систему «научно-­инженерные мегапрограммы + заказ от профильных министерств + бизнес как оператор денег» и на многоуровневый, высокоспециализированный венчур.

Так что активнее всего пытаются исправить ситуацию с доращиванием стартапов до нужной кондиции страны Европейского Союза.

В частности, в 2022 году под эгидой европейской Ассоциации стартап-­наций (не спрашивайте), созданной рядом профильных национальных стартап-­ассоциаций, была объявлена общеевропейская инициатива по созданию от 10 до 20 крупных, свыше € 1 млрд каждый, европейских фондов, специализирующихся исключительно на скейлапах (сейчас в ЕС таких фондов всего два: Eurazeo во Франции и EQT в Швеции). Перспективы этой инициативы пока не очень ясны, но в том же 2022 году 18 государств — ​членов ЕС, в том числе Германия, Франция и Испания, подписали рамочный (юридически никого ни к чему не обязывающий) меморандум о готовности создать профильный фонд фондов в рамках Европейского инвестиционного фонда (European Investment Fund).

ЕС постепенно переориентирует на поддержку скейлапов часть финансирования, изначально предназначавшегося для стартапов и инновационного развития в целом. В частности, в 2022 году Европейский совет по инновациям (European Innovation Council, EIC) запустил инициативу «100 скейлапов» — ​по сути, специализированный общеевропейский акселератор для «глубинных» стартапов, нуждающихся в помощи, прежде всего для масштабирования. В 2022 году в программу попали всего 37 компаний; ожидается, что они до конца 2023‑го смогут привлечь инвестиции порядка € 500 млн.

(Возможно, отсутствие у стартапов энтузиазма и желания участвовать в этой инициативе связано с тем, что денег им EIC давать не планирует — ​вместо этого, как и любой акселератор, обещает только «возможность представить проект инвесторам».)

Если же говорить об отдельных странах, то наиболее последовательно движется в сторону поддержки скейлапов Германия.

В 2022—2023 годах ее правительство, по сути, провело реформу окологосударственного венчура: направления финансирования для компаний, нуждающихся в масштабировании, будут открыты даже в чисто посевных фондах (High-­Tech Gründerfonds); на скейлапы ориентирован новый Deep Tech & Climate Fund; фонд фондов Future Fund (~€ 7 млрд) выделяет финансирование до € 50 млн на компанию на срок до 10 лет.

Помимо системы фондов, по которой должны двигаться технологические стартапы с момента возникновения и до превращения в средний/крупный бизнес, Германия экспериментирует с новым для нее форматом — ​фондом «полного цикла»: федеральное Агентство по прорывным инновациям реализует специальную программу сквозного финансирования компаний по всему жизненному циклу, начиная с фазы разработки продукта (до € 3 млн на команду) и заканчивая подготовкой к масштабированию (до € 15 млн на команду). Общий объем финансирования по программе не очень велик (агентство может тратить до € 100 млн в год), но для организационного эксперимента это очень, очень хороший бюджет.

(По схожей схеме работает программа Национального научного фонда США Convergence Accelerator, в рамках которой финансируется быстрая коммерциализация фундаментальных знаний — ​от proof-of-concept до рыночного продукта за 2,5−3 года.)

Успехи Франции на поприще поддержки скейлапов пока менее заметны.

В начале 2023 года в стране стартовала программа «French Tech 2030», в рамках которой предполагается профинансировать масштабирование наиболее перспективных стартапов.

В этом же году правительство переформатировало инициативу «French Tech Next 40/120» (акселератор растущих стартапов, стартовавший в 2019 году), [­зачем-то] ужесточив конкурсные требования: помимо выручки (€ 100 млн за последние три года), сияющих перспектив и пр. стартапы должны отчитываться о своей социальной ответственности и приверженности экологическим ценностям… получая за это, как водится, менторинг, пиар и доступ к мероприятиям по нетворкингу.

При этом грандиозные планы создания крупных — ​свыше € 1 млрд — ​чисто французских инвестиционных фондов для финансирования скейлапов, заявленные правительством еще в 2019 году, так и не были реализованы: в стране по-прежнему работает один крупный фонд, ориентирующийся на инвестиции C+ и мегасделки — ​уже упомянутый выше Eurazeo.

Суверенные особенности
Как показывает опыт наших зарубежных коллег и конкурентов, технологический суверенитет, импортозамещение с импортоопережением и прочие правильные слова, связанные с научно-­технологической политикой, требуют обновления систем поддержки компаний — ​стартапов, скейлапов, пока не ставших юрлицами команд и пр. (если, конечно, речь идет о том, чтобы новые научные знания приносили пользу не только ВПК, но и экономике страны).

Для России эта задача может оказаться особенно сложной: сложившаяся в стране система работы со стартапами / технологическими предпринимателями, при всем своем разнообразии, страдала от нескольких довольно серьезных проблем задолго до курса на технологический суверенитет.

Во-первых, финансовая мощность российского венчурного рынка и в лучшие времена была очень, очень невелика — ​на порядки меньше, чем аналогичные показатели не только наиболее развитых стран (США и др.), но и стран БРИКС.

С учетом того, что, по различным оценкам, 30−40 % российских венчурных денег в последние 10 лет прямо или косвенно обеспечивали иностранные инвесторы, финансовые перспективы нашего венчура выглядят далеко не радужными. Как и перспективы сохранения в стране команд/компаний, готовых развивать передовые и востребованные глобальным рынком технологии: по оценкам АЦ «Эксперт», с 2013 года стартапы стабильно «утекали» из России; в результате в 2021 году три четверти стартапов российского происхождения были локализованы за рубежом.

Во-вторых, лишь немногие российские венчурные фонды, особенно государственные, рисковали и рискуют инвестировать в реальное, «тяжелое» технологическое и промышленное предпринимательство, включая технологические направления, относящиеся к «глубинным технологиям»: в этих областях слишком велики риски и требуются слишком большие объемы финансирования. Российская ситуация сильно напоминает европейскую, хотя профиль финансирования стартапов у нас все равно гораздо больше ориентирован на неоригинальные и быстро «отбивающиеся» цифровые продукты и проекты.

В-третьих, эффективность российских венчурных инвестиций не так велика, как хотелось бы: если верить оценкам Международной организации по интеллектуальной собственности (WIPO), то Россия занимает 47‑е место в мире по уровню «инновационности» экономики (политическая и регуляторная поддержка, связь R&D-организаций и бизнеса и пр.), хотя и входит в десятку лучших экономик уровня upper middle.

В частности, несмотря на прекрасные показатели, связанные с производством нового знания — ​патентами (17‑e место в мире) и полезными моделями (9‑e место), уровень влияния этих знаний на российскую экономику остается низким: ни количество новых компаний (55‑e место), ни доля высокотехнологичных компаний в общем объеме бизнесов (56‑e место) не соответствуют научной мощности страны.

Все эти проблемы, конечно, не новы — ​они обсуждались каждый раз, когда речь заходила о диверсификации российской экономики под лозунгом «больше технологий и инноваций», а также о том, что российский научно-­исследовательский комплекс, по сути, занимается обогревом космоса: производит большой объем знаний, не трансформирующихся в технологии и продукты. Ну, или трансформирующихся, только не в России.

Однако нынешняя ситуация, кажется, стимулирует к тому, чтобы наконец заняться реальной трансформацией российской экосистемы технологического развития — ​и экосистемы поддержки стартапов как ее неотъемлемой части.

Пока на роль света в конце тоннеля претендует Концепция технологического развития на период до 2030 года (утв. распоряжением Правительства РФ № 1315‑р от 20.05.2023), выдержанная в русле глобальных тенденций управления научно-­технологическим развитием в целом и поддержки технологического предпринимательства в ­частности.

Во всяком случае, предложения по механизмам и инструментам поддержки технологических стартапов, включенные в Концепцию, вполне отвечают как российским проблемам, так и подходам, которые используют наши коллеги и конкуренты.

Во-первых, в Концепции постулируется необходимость поддержки компаний на всем жизненном цикле, а не только в самом начале их бизнес-пути. Предложений по конкретным механизмам, которые позволили бы в ручном режиме «вести» проект/технологию по всем уровням готовности (TRL), пока нет. И понятно почему: такой механизм потребует кардинальных изменений не только в финансировании, но и в том, как собираются и работают научные/технологические команды (ср. с упомянутой выше программой США Convergence Accelerator).

Во-вторых, есть надежда, что после принятия Концепции наконец ­что-то произойдет с вечной проблемой «кто сядет в тюрьму, если мы проинвестируем в провальный проект?». Как именно — ​с точки зрения изменения законодательства и нормативной базы — ​будет реализовано право венчура и венчуристов на риск, пока не ясно; но в документе, по крайней мере, упомянуто, что государственные фонды смогут прекращать финансирование неудачных проектов и списывать убытки, а не имитировать бурную деятельность и успехи на бумаге, дабы не быть обвиненными в растрате государственных средств.

В-третьих, Концепция предусматривает, что многие составляющие научно-­технической политики будут направлены на поддержку взаимодействия между научно-­исследовательским комплексом и промышленностью — ​как в институциональном плане (сквозная инфраструктура «исследования — ​разработки — ​тестирование — ​испытания», институт «квалифицированного заказчика» и пр.), так и в смысле появления новых субъектов технологического развития: научно-­технологических объединений, исследовательских консорциумов и пр.

Понятно, что реальность (политика, экономика, далее везде) еще внесет во все это свои коррективы — ​и что, в сущности, все зависит исключительно от того, как положения Концепции будут реализованы.

Важными же представляются три вещи.

Первое — ​­все-таки обеспечить нормальное финансирование компаний-­скейлапов. Эта история важна с двух точек зрения. С краткосрочной — ​потому что в режиме технологического пожаротушения невозможно делать ставку на свежие стартапы с их непроверенными бизнес-­моделями и неапробированными технологиями. А со средне- и долгосрочной — ​потому что ряд федеральных инициатив, в первую очередь «Платформа университетского технологического предпринимательства», предполагают массовое создание стартапов. С которыми, как легко догадаться, через три-четыре года надо будет ­что-то делать уже не в стартап-­логике.

Отдельные элементы для работы со скейлапами в России уже есть («дотяжка» высокотехнологичных продуктов до требований крупных заказчиков и кредитные механизмы инициативы «Взлет — ​от стартапа до IPO»; планы импортозамещения, в реализации которых могут участвовать масштабирующиеся бизнесы, и пр.). Однако высока вероятность того, что для полноценной поддержки таких компаний потребуется создание специализированных фондов или спецподразделений фондов уже существующих.

Второе — ​не зацикливаться на технологиях, поскольку не в них счастье, а в конечных продуктах, и не важно даже, рыночных или не очень. В Концепции технологического развития продуктовая логика местами прослеживается — ​в определениях, описании подходов к НТР, инструментах интеграции научно-­исследовательской и производственно-­технологической деятельности и пр.

Однако продуктовый подход и продуктово-­ориентированные команды/компании — ​это для России почти неведомы зверушки (не считая, конечно, IT-сектора и его цифровых продуктов — ​ну, и некоторых распространенных потребительских продуктов российского происхождения). Между тем, как показывает практика наших зарубежных коллег и конкурентов, переход к продуктовой логике требует больших усилий и перестройки очень, очень многих процессов. С учетом того, что продуктовый подход пока никто не культивирует, можно ожидать, что на этом фронте у нас будут заметные проблемы — ​если, конечно, не озаботиться этим вопросом прямо сейчас, а не тогда, когда страна в очередной раз получит «уникальные, не имеющие аналогов в мире разработки», не применимые в реальном мире.

И, наконец, третье, о чем хорошо бы не забыть, — ​это согласование стартап- и скейлап-­деятельности с долгосрочными приоритетами научного и технологического развития. Причем не формального, по принципу «если бы у рыбы была шерсть», а реального, подтвержденного рынком, промышленностью и экономикой. Это нетривиальная задача, особенно если вспомнить не слишком позитивный опыт — ​попытку перенастройки «научного» финансирования в соответствии с приоритетами Стратегии научно-­технологического развития 2016 года.

Пока работающего механизма приоритезации финансирования в России нет: проект нового ФЗ о развитии технологических компаний выдвигает только совсем уж формальные требования (определения «технологической компании», «малой технологической компании» и пр.), а приоритетные направления для проектов технологического суверенитета (постановление Правительства РФ № 603 от 15.04.2023) состоят из отраслевых планов Минпромторга по импортозамещению, принятых в 2021—2022 годах, то есть связаны со светлым будущим лишь частично.

Так что жестокая и осознанная необходимость нам всем в помощь.